Было странно, как военно-морская рутина снова поглотила их: они не пробыли на борту и нескольких часов, как ощутили себя совсем как дома. Со всеми этими знакомыми запахами и звуками вокруг, привычной качкой, необычно сильной сегодня, они с таким же успехом могли находиться на «Шэнноне» последние несколько недель или даже месяцев. Не только обнаружилось несколько бывших соплавателей среди матросов, в кают-компании и капитанской каюте, но и почти каждая деталь четко организованной жизни «Шэннона» была такой же, как и на их прежних судах. А когда барабан выбил «Ростбиф Старой Англии», приглашая офицеров на обед, Стивен, несмотря на поздний и обильный завтрак, почувствовал слюноотделение. Бостон мог находиться и в тысяче миль отсюда, хотя он все еще виднелся в основании огромного залива. Совершив утреннюю инспекцию, фрегат снова направлялся в открытое море, чтобы возобновить долгую блокаду.
«Шэннон» не представлял из себя ничего особенного — обычный тридцативосьмипушечный фрегат, вооруженный восемнадцатифунтовками, около тысячи тонн водоизмещением, скудно обеспеченный верфью в плане краски. Корабль болтался на североамериканской станции почти два года при любой погоде (в основном, ненастной), где лед толстым слоем нарастает на реях, снастях и палубе, отправляя к чертям собачьим все то немногое, что уцелело от орнамента и украшательств. Но это было счастливое судно: его экипаж плавал вместе с тех пор, как Броук принял командование, с немногочисленными, по меркам военного корабля, заменами. Матросы полностью притерлись друг к другу, офицерам, своей службе, и работали хорошо: послушная, эффективная команда настоящих моряков.
И все же это счастье, по крайней мере, судя по кают-компании, было омрачено тяжким грузом разгрома, чувством, что с захватом одного за другим трех фрегатов флот пал так низко, что дальше некуда. Присутствовало еще нетерпеливое, неустанное желанием отомстить за «Герьер», «Македониан» и «Яву». Стивен понял это, когда Уатт, первый лейтенант, сопроводил его в кают-компанию. Несколько офицеров уже сидели там, и Стивена приняли очень радушно. Но как только закончился ритуал знакомства и обычные любезности, он будто вновь очутился на «Яве»: атмосфера почти совпадала, офицеры даже еще сильнее беспокоились за ход войны с Америкой. Им это было еще ближе, намного ближе — они находились на острие войны с момента ее объявления.
Из сплетен по службе и материалов военного трибунала, который оправдал Чедза и всех выживших офицеров «Явы», они знали намного больше о сражении с «Конститьюшн», чем Стивен, но в их знаниях имелись пробелы, и они докучали расспросами: использовали ли американцы книппели? Какой это произвело эффект? Действительно ли на «Конститьюшн» находилось много британских дезертиров? С какого расстояния он открыл огонь? Что доктор Мэтьюрин думает о его стрельбе? Раскалывались ли ядра при попадании? Правда ли, что американцы используют листовой свинец для своих зарядов?
— Господа, — сказал Стивен, — во время сражения я находился внизу. Сожалею о своем невежестве, но…
— Но конечно, — сказал мистер Джек, хирург «Шэннона», — конечно, вы должны были услышать, когда ванты рвались на части? Конечно, раненые говорили вам о вантах?
— Капитан шлет свои приветствия доктору Мэтьюрину, — сообщил высокий помощник штурмана, поспешно входя в дверь, — и просит присоединиться к нему за обедом.
— Мистер Коснэхен, — сказал Стивен, пожимая ему руку, — рад видеть вас снова, явно здоровым и, вероятно, трезвым. Мои приветствия капитану Броуку и буду рад подождать.
Чем выше ранг, тем позже обед. Губы Коснэхена уже лоснились от пудинга, проглоченного в мичманской берлоге, кают-компания еще не приступила к своей вареной треске, а капитанский обед еще витал не более чем отдаленным, хотя и весьма приятным запахом с камбуза: Стивен напрасно глотал слюни. Он тихонько стащил из хлебницы сухарь, сунул в карман и вернулся к Диане.
Теперь, когда «Шэннон» вышел в естественную среду обитания — обычное волнение Атлантики — Диана обессилила еще больше: холодное, серое, апатичное тело, время от времени терзаемое спазмами, но в остальном молчаливое и, очевидно, бесчувственное. Он уже раздел ее и обтер губкой. Ничего больше его искусство сделать не могло, за исключением теплых одеял. Стивен немного привел ее в порядок, пристально и задумчиво некоторое время созерцал, грызя сухарь, а затем спустился в каюту, которую для него освободил старый соплаватель Фолкинер. Он проверил свои бумаги, теперь завернутые в парусину, и, помня, что ночью говорил немного резко, сделал все, чтобы выглядеть презентабельно, дабы в капитанской каюте Джек мог им гордиться. Наконец, чистый и аккуратный, с недавно приобретенными часами в руке, он сел на кровать Фолкинера, и стал размышлять о Диане.
Поразмыслить было над чем: множество аспектов непростых отношений, да и сам брак, это неизвестное состояние. Мысли его не ушли дальше глубокого влияния необычных физических и душевных изменений, связанных с беременностью: подчас удивительных, подчас катастрофических — изящные стрелки часов и минутный перезвон подсказали ему, что пора идти. Ночной сон, хотя и короткий, был чрезвычайно глубоким и укрепляющим: голова еще болела и взгляд с трудом фокусировался для чтения, при каждом неловком движении сломанные ребра ужасно болели, но в необходимых пределах он владел собой. Больше не требовалось бороться с нерешительным, неуверенным и опустошенным умом, неспособным принять решение, и хотя зрение не стало настолько четким, насколько хотелось бы Диане, Стивен был способен отбросить в сторону свое горе и чувство тяжелой утраты.
По пути он вновь встретил Коснэхена, посланного за ним, поскольку капитан Обри не был уверен в пунктуальности своего хирурга, но на этот раз безупречный, и даже достойный похвалы, Стивен вошел в каюту с чувством внутреннего триумфа.
Это был хороший обед — устрицы, палтус, омар, молодая индейка и здоровенный пудинг, который доставил морякам ни с чем не сравнимое удовольствие. Поскольку большая часть разговоров касалась дел морских, у Стивена имелась масса времени, чтобы изучить капитана Броука. Ему нравилось то, что он видел: невысокий темноволосый человек, сдержанный, спокойный. Серьезный и даже меланхоличный, размером в половину Джека, но излучающий ту же естественную власть и решимость.
Эти двое явно являлись близкими друзьями, что на первый взгляд казалось парадоксальным: настолько их манеры отличались — крайности того, что можно найти во флоте. Столь же разные, как и сами столетия — Джек, принадлежал к более сердечному, яркому, пьющему восемнадцатому, Броук — к более сдержанной современности, которая очень быстро распространялась даже в консервативном флоте. И все же оба они были моряками, и в этом были одинаковы, их идеи и цели совпадали. Джек Обри — боевой капитан, рожденный для моря и стремительных действий, такой же, но по-своему, и Броук и, возможно, он переживал поражения Королевского флота даже сильнее, если такое вообще было возможно.
Броук был человеком сильных чувств, и хотя они редко проявлялись, случайная вспышка не оставила Стивену никаких сомнений. Это стало особенно очевидным, когда Броук и Джек говорили о «Чезапике» — теперь уже единственном объекте длительной блокады «Шэннона», единственном объекте амбиций и страстных желаний Броука. Они прошлись по каждой его детали прежде, чем Стивен присоединился к ним, и Джек был в состоянии рассказать немало: начиная от точных характеристик его карронад до оценки экипажа, численность которого он определил немногим больше четырех сотен человек. И теперь, когда они обсуждали командира, Джек сказал:
