- Ничего подобного в них не сказано, - упорствовал Харт. - Ничего подобного в них не сказано, трактуй вы их надлежащим образом.
Никто не счел нужным прокомментировать его реплику, и спустя некоторое время адмирал Торнтон произнес:
- Хорошо, капитан Обри. Несмотря на то, что исход этого дела крайне неудачен, не думаю, чтобы мы могли добавить что-нибудь существенное. Всего доброго.
"Боже святый, любимая", - написал Джек в своем непрерывном письме: - "никогда в жизни я не чувствовал большего облегчения. Весь обратный путь в шлюпке я едва осмеливался улыбнуться или даже поздравить себя. А на борту меня ждал Уильям Баббингтон с выражением такой смертной тревоги на лице, каковая, видимо, была, когда он узрел адмирала при первой яростной вспышке гнева.
Я отвел его на кормовую галерею - стоял тихий вечер с легким бризом с зюйд-зюйд-веста, эскадра под брамселями плыла курсом ост, так что вокруг нас разливался великолепный закат, и дал Уильяму точное описание того, что прошло. Мы веселились как парочка школьников, которым удалось избежать умопомрачительнейшей порки и отчисления, и позвали Пуллингса и Моуэта поужинать с нами.
Я не мог благопристойно рассказать им, что думаю о контр-адмирале - не мог даже описать, насколько больно было слышать и видеть человека его ранга и возраста звучащим и выглядящим настолько жалким, словно какое-то ничтожество - но мы и так прекрасно понимали друг друга, и Моуэт спросил меня, помню ли я ту грубую песенку, которую матросы сочинили о нем, когда я еще командовал дорогой "Софи". Как признался Моуэт, он не имел ничего против того мнения, что в ней выражалось, но ее ритм нарушал все законы стихосложения".
При этом и назвать ее безобидной нельзя, ведь даже в весьма сдержанном припеве пелось, как Джек прекрасно помнил:
Есть мудак у нас один,
Краснорожий сучий сын.
"Вышел прекрасный званый ужин, для полного счастья не хватало только Стивена, и даже он присоединится к нам через два дня, если будет благоприятный ветер и хорошая погода. Этим утром адмирал вызвал меня к себе, принял доброжелательно - никаких холодных взглядов и проклятой ледяной отстраненности, никаких "капитан Обри" или "вы, сэр" - и отдал долгожданный приказ направиться в порт Маон и там взять на борт припасы и моего хирурга, находящегося в тех краях в отпуске.
По правде, приказ имел и продолжение:
- Итак, Обри, как мне известно от доктора Мэтьюрина, вы осведомлены о некоторых его тайных экспедициях: он также сказал, что всецело доверяет вам и предпочитает плавать именно с вами, а не с каким-либо другим капитаном.
В настоящее время ему необходимо попасть на французское побережье, немного западнее Вильнева, как я полагаю. Вы высадите его в наиболее удобном для этого месте, а позже заберете оттуда. Когда и как сделать это - решать вам. И я искренне надеюсь, что вы вернете его целым и невредимым, и с наименьшей задержкой.
Но, естественно, в письме писать об этом было нельзя. Как и о тех мыслях, что практически не покидали его голову.
Он избегал их, как мог, говоря себе "Я надеюсь, скоро мы столкнемся с противником и сможем отыграться за то поражение у Медины. Офицеры и матросы, плававшие со мной раньше, знают, что я не боюсь сражений и, полагаю, могу так выразиться, не чураюсь обычного мужества. Но большая часть команды мало со мной знакома, и, думаю, считает, что я намеренно увильнул от сражения.
Очень плохо, когда матросы плавают под командованием человека, которого подозревают в робости. Несомненно, они не могут его уважать, а без уважения дисциплина идет за борт..."
Дисциплина, как суть боевого корабля, конечно, крайне мила сердцу Джека Обри, но некоторые вещи все же дороже - и репутация одна из них. Он не имел ни малейшего понятия о том, как ценил ее, пока Харрис и Паттерсон не стали относиться к нему нельзя сказать, что неуважительно, но со значительно меньшим почтением, чем раньше.
Это случилось не сразу после его крайне непопулярного приказа оставить французов и уйти, когда он очень хорошо знал, что при этом первом разочаровании и обманутых надеждах, падении сильнейшего воодушевления, на корабле с радостью увидели бы, как его выпорют, а через несколько дней после Медины. Инцидент, во всяком случае, если подобную еле осязаемую мелочь можно назвать инцидентом, сопровождался рядом неоспоримых фактов - появлением пары имен в списке первого лейтенанта - виновных в драках (половина из них бывшие скатовцы, а половина - те, кто плавал с Джеком раньше).
Флотское правосудие жестоко и непрофессионально - без доказывания и соблюдения процедур, но на уровне квартердека с решеткой, оснащенной для немедленного исполнения наказания, оно не рассчитано на какие-либо проволочки, а еще меньше на сокрытие истинных причин дела, и довольно часто правда сразу выходила наружу, ничем не прикрытая, а иногда и неудобная.
На этот раз выяснилось, что скатовец, сравнивая Джека с капитаном Алленом, их последним командиром, утверждал, что капитан Обри намного менее предприимчив. "Капитан Аллен просто атаковал бы их, законно это или нет. Капитан Аллен и близко бы не обеспокоился своим здоровьем или покраской. Так что я немного толкнул его или пихнул локтем, как вы могли бы назвать это, чтобы напомнить о манерах".
Это свидетельство объясняло потрепанный вид многих моряков, которые вообще ни в чем не обвинялись - Бондена, Дэвиса, Мартенса и еще нескольких друзей Джека с нижней палубы, даже спокойного старого Джо Плейса, и столь же потрепанный вид как некоторых морских пехотинцев, так и бывших скатовцев, и усилившуюся вражду между морскими пехотинцами и моряками.
Это также позволило Джеку заметить или вообразить, что он заметил изменения в отношении некоторых своих офицеров: отсутствие, пожалуй, несколько преувеличенного благоговения и уважения перед, по их мнению, его репутацией настоящей саламандры, репутацией, что окружала его в течение многих лет и сильно облегчала ему работу, и которую он принимал как нечто само собой разумеющееся.
Все это Джек мог бы описать в своем письме, и, возможно, даже добавить размышления о том, как мужчина теряет репутацию, а женщина теряет свою красоту, и каждый из них почти одинаково оглядывается вокруг в поисках признаков этой потери, но это ничего не сказало бы Софи о настоящем опасении её мужа - страхе, что он и в самом деле мог повести себя малодушно.
Он был глубоко убежден в мнении нижней палубы. Там, может, и довольно много дураков и сухопутных крыс, но преобладали моряки и не только в моральном плане, но и числом, и, как он знал, в вопросах такого рода матросы ошибались редко.
Сердце к этой схватке у него не лежало: ничего подобного тем бушующим эмоциям, радости и яркому предвкушению, как при охоте на лис, но лишь одна сотая чувств от той охоты, что и предопределило последовавшие действия. Ни то, ни сё: человек, может быть, не в форме, но не трусливый, и он, несомненно, искал встречи с врагом со всем рвением, явно вызывая его на бой при соотношении сил не в свою пользу и даже пытаясь спровоцировать.
