— Рассказываю я не в должном порядке. Это просто основные пункты, которыми он убеждал присяжных в своих речах, уликами, при перекрестном допросе или в ответах. Я опротестовывал многие его заявления и большую часть неприемлемых для рассмотрения по существу свидетельств, иногда даже Квинборо приходилось меня поддерживать. Но ущерб все равно наносился — мнение присяжных изменяли и неподтвержденные заявления, и слухи, и неверные выводы из фактов. Стереть все это из их умов уже невозможно. Продолжу. Пирсу не нужно было рассказывать присяжным, что храбрость, естественный дар каждого британца — выдающаяся добродетель и один из столпов, вознесших британцев над другими народами. Но она необязательно ведет за собой другие добродетели. Джентльмены могут подумать, что имел место как минимум недостаток утонченности, если не верности принципам, в капитане, принимающем негра как почетного гостя на борту корабля его величества. Тем более, что негр — не только плод преступной связи капитана с черной женщиной, но и папистский священник, противостоящий господству его величества. Но, конечно, капитан Обри может разделять взгляды своих сообщников-радикалов на папистов, он также может поддерживать предоставление прав католиков. Имел место также совершенно неприятный вопрос плавания под чужими флагами. Можно подтвердить выписками из судовых журналов и многими другими свидетельствами, что капитан Обри постоянно ходил под чужим флагом, и любая попытка защиты отрицать это обречена на постыдный провал. Пирс не имеет ничего против чужих флагов на войне, хотя для штатских людей, для прямодушных городских предпринимателей, звучит это мерзко. Бессмертный Нельсон не устремился на врага при Трафальгаре под чужим флагом, он уверен. Не может ли привычка плавать под чужим флагом — капитан Обри приказывал поднимать их сотни или даже тысячи раз — перейти и на гражданскую жизнь? Вот зачем Пирс постоянно возвращался к этой теме. Разве мнимый мистер Палмер — не продолжение той же стратагемы? Капитан Обри нажил приличное состояние на призовых выплатах, трюками или, можно сказать, стратагемами подобного рода. Он сделал несколько очень опасных вложений, которые могут привести к его банкротству. Ему совершенно необходима крупная сумма денег, он высаживается в Дувре с картельного судна, делит экипаж с незнакомым джентльменом — и вот его чужой флаг готов. Утверждается, что так называемый Палмер обманул его — вся вина перекладывается на бедного мистера Палмера. Но по правде, господа, так не пойдет. Невозможно переложить ношу на плечи несуществующего мистера Палмера. Его можно назвать несуществующим, потому что юридическая максима гласит "de non apparentibus et non existentibus eadem est ratio"
[47]. Это всего лишь вымысел в некоем заговоре, родившийся из невинного неизвестного джентльмена, которому довелось быть соседом капитана в экипаже. Можно доказать, что этот джентльмен существует, и мои ученые друзья ревностно вызовут полдюжины конюхов и служанок. Но даже следов доказательства нет, чтобы связать с мифическим Палмером или этим позорным и опасным заговором.
— Как все это воспринял Джек Обри?
— Поначалу внимательно слушал и даже передал мне несколько записок по поводу использования чужих флагов в море, но потом ушел в себя — сидел угрюмо и неподвижно, но разумом в другом месте. Однажды, когда Пирс совсем уж разошелся, Обри взглянул на него — без злости, но с таким беспристрастным презрением, что обвинитель сбился с мысли, перехватив его взгляд при попытке заявить, будто воины необязательно столь же хорошие граждане, как торговцы. В это время какой-то моряк воскликнул "Ну ты и чертов педераст", и его вывели. Не знаю, специально ли клерк Пирса его подсунул, дабы показать, какой моряки паршивый, неуравновешенный народ, но эффект на присяжных он возымел. Тем временем Пирс ушел от скользкой темы и переключился на обычные банальности об опасных целях и связях радикалов — анархия, церковь и так далее, а потом — на невероятно подробный и сложный рассказ о делах на Бирже после прибытия Обри в Лондон. Еще раз Обри проявил какие-то эмоции, когда брокер его отца, выступивший свидетелем обвинения, поклялся, что Обри дал понять: грядет мир, может, и немногословно, но довольно ясно. Капитан выглядел действительно опасным, и его глаза сверкали, когда я поджаривал того типа на перекрестном допросе, но во время длинных-предлинных речей других юристов, постоянно прерываемых судей, он будто бы в море уставился. Не то чтобы я много на него смотрел — проклятый грипп усиливался, и приходилось тратить все силы просто на то, чтобы сосредоточиться на текущих вопросах. Уже давно зажгли лампы, их сияние меня так слепило, что я собственные записи едва мог разобрать, а от запаха тошнило. А свидетели обвинения все шли и шли. Перекрестный допрос я вел плохо, пропуская несоответствия, путая числа и упуская возможности. Подобные вещи нужно делать ударом на лету, знаете ли. Защитники других обвиняемых справлялись не лучше, а Пирс гарцевал, свежий как с утра, с мелочными личными ухмылками. Все шло в его пользу, и это стимулировало.
— Глотнете сиропа? Вы ужасно хрипите
— Будьте так добры. На процессе было еще хуже. — Бедняга Лоуренс некоторое время часто, по-собачьи, дышал, а потом продолжил: — Но даже у Пирса свидетели кончились, он закрыл свою папку, и мы начали шарить в поисках своих бумаг. Начали в девять утра, а уже пробило полдесятого ночи, даже и речи не было о продолжении. Но сквозь приступ чихания я услышал, что старый дьявол требует продолжать. "Хотел бы услышать начало вашего выступления, — заговорил он, — и приступить к делам обвиняемых, если возможно: некоторые джентльмены, выступающие как свидетели, не могут без огромных неудобств для общества присутствовать завтра". Полная чушь, и мы выразили протест. Защитник Каммингса, Маул, заявил, что очень тяжело заслушивать дела обвиняемых так поздно, а потом дать Пирсу возможность отвечать на свежую голову — мы были вынуждены вызвать нескольких свидетелей, так что он снова получит право голоса и последнее слово перед заключительной речью.
— Я считал, что в таких делах есть строгие правила.
— На арене тоже были правила. Каждому гладиатору давали меч, но если предстояло драться с Калигулой, то меч оказывался свинцовым. А судья — император на своем процессе. Заставил нас продолжать. Помню, как слушал Маула — начал он неплохо, но потом бормотал и повторялся, да еще и путался в цифрах. Пока слушал, я думал, что скажу на две трети спящим и целиком чувствующим отвращение к делу присяжным. За Маулом последовал Петти по двум другим обвиняемым. Говорил он еще хуже и дольше: Квинборо большую часть дремал. Когда я встал, но нет, не буду — слишком болезненно. Пытался взывать к разуму — не помогло, пытался вызвать к чувствам, к победам, ранам, репутации — не помогло. Я почти охрип и едва ли мог последовательно мыслить. Упор сделал на том, что Обри не продавал на подъеме рынка в отличие от других и закончил совершенно искренне: "Самым болезненным моментом в моей жизни станет тот, если я сегодня обнаружу, что лавровый венок, возложенный полной опасности и почета жизнью, окажется сорван вашим приговором". Но и это не помогло — немногие бодрствовавшие присяжные пялились на меня, как треска на столе. Когда я сел, разрушив дело, часы показывали три утра. Мы заседали восемнадцать часов, и в конце концов Квинборо объявил заседание закрытым без заслушивания наших свидетелей.
