На последовавшем собрании Общества Стивен зачитал свой доклад по остеологии ныряющих птиц, как обычно тихо пробормотав его. Когда выступление закончилось, и те члены Общества, которые могли и услышать, и понять Мэтьюрина, поздравили его, Блейн проводил Стивена во двор и отведя чуть в сторону, поинтересовался самочувствием Падина.
— Совершенно дрянное дело. — ответил Стивен. — Благодарю Господа, что сам не попытался. Зуб пришлось сломать и по одному выдергивать куски нерва. Он перенес операцию лучше, чем даже я бы сам, но боль все равно очень сильная. Я уменьшаю её как могу спиртовой настойкой опиума. Конечно, он демонстрирует значительную силу духа.
— Он свои семь гиней окупил, бедняга. — И дальше Блейн продолжил совершенно другим тоном: — Кстати о моряках, не повредит, если наш друг будет готов отправиться в короткое плавание почти без предупреждения
— Написать ему срочным письмом?
— Если сможете сделать письмо ни к чему не обязывающим. Все может оказаться лишь ложными предположениями, ерундой. Но обидно оказаться неподготовленным, если в итоге все обернется правдой.
Эшгроу никто и никогда не счел бы приемлемым жилищем — коттедж стоял внизу холодного, сырого северного склона на бедной болотистой земле. Единственная узкая дорога к нему шла по низине — глубокая грязь большую часть года, а после сильного дождя вообще не проехать. Но с вершины склона, из обсерватории, можно увидеть Портсмут, Спитхед, остров Уайт, Ла-Манш и оживленное судоходство. Более того, во времена приливов удачи Джек Обри заложил внушительные лесопосадки и более чем вдвое увеличил дом.
Скудные заросли кустарников прошлых лет в основном превратились в молодой лес. И хотя сам коттедж не мог соперничать с величественной конюшней, с ее двойным каретным сараем и рядами денников, в нем все же было несколько очень комфортных комнат. В одной из них, обычно предназначенной для завтрака, Джек Обри и София с удовольствием допивали еще один кофейник.
Хотя уже несколько лет прошло с тех пор, как сэр Джозеф видел Софию в Бате, она все еще оставалась одной из прелестнейших его знакомых. Несмотря на то, что жизнь с трудным, неистовым и чрезмерно темпераментным, не обладающим ни малейшей деловой хваткой, годами отсутствующим дома мужем, рискующим жизнью и здоровьем в далеких морях, и рождение троих детей взяли свое, несмотря на то, что суд и позорный столб лишили ее румянца на щеках, исключительная красота ее лица, глаз и волос осталась неизменной. А интенсивная умственная и духовная активность по поддержанию дома в порядке в отсутствие мужа и переговоры с иногда беспринципными дельцами стерли последние остатки вялости или беспомощности.
Последние вешние воды богатства, вернувшие дом к жизни (сложно представить, но совсем недавно эта теплая, светлая, веселая, обжитая комната стояла, как и многие другие, запертой и укутанной в саваны чехлов от пыли), заодно сотворили чудеса и с ее кожей: цвет лица стал как у юной девушки.
В то же время, София Обри дурочкой не была. Хотя она знала, что ничто помимо поражения в этой бесконечной войне и банкротства страны не должно создать им снова существенных материальных затруднений, но знала она и то, что Джек никогда не будет по-настоящему счастлив, пока его не восстановят в списке флота.
Внешне он радовался возможности проводить время с ней и с детьми. Конечно же, освобождение от тревог и практически неизбежной судебной тяжбы сыграло свою роль. Но она точно знала, что его вкус к жизни во много раз ослабел по сравнению с былыми временами. Один из многих примеров — в конюшнях держали лишь двух невзрачных рабочих лошадей, и Джек не собирался охотиться. Ко многим аспектам своей жизни он относился так, будто его избили.
Они практически не принимали гостей и едва ли наносили визиты. Частично потому, что большинство его старых соплавателей ушли в море, но главным образом потому, что Джек отказывался от всех приглашений, за исключением поступавших от людей, которым он был особенно обязан или которые безошибочно продемонстрировали свою дружбу во время суда.
Ранить его легко. Совсем недавно Софии тяжело пришлось во время общения с представителями комитета вест-индских торговцев. Они советовались с ней о подарке, точнее о гербах и надписях, которые на нем нужно выгравировать — сервиз уже ждал в мастерской Сторра.
Она умоляла не включать слова «ранее из королевского флота» и «бывший корабль его величества» и постоянные упоминания слова «приватир». Но джентльменам так понравилось собственное творение, и они так утвердились в мысли, что улучшить его невозможно, и София сомневалась — последуют ли какие-то изменения.
Отряд моряков неслышно прошел за окном, имея своей целью разобраться с гостиной по-флотски. То есть вынести из нее всё до досок, отмыть и начистить все, что попадется на глаза, а после снова обставить мебелью, выровняв кресла, столы и книжные шкафы строго по линейке. Поскольку они обыденно проделывали это каждый день с капитанской каютой в море, для них казалось вполне естественным делать то же самое с его домом на берегу. После недели добротного разврата в Шелмерстоне они уже успели перекрасить все деревянное в коттедже, а также побелить все бордюрные камни у подъезда к дому и дорожки в саду.
Они едва успели пройти мимо, как на дереве с дальней стороны газона запел черный дрозд. До него было достаточно далеко, но коттедж при всех своих неудобствах мог похвастать тишиной, и великолепная песня отчетливо слышалась в комнате.
— Хотелось бы мне уметь так петь, — пробормотал в восхищении Джек.
— Мой ненаглядный, — заверила София, сжав его руку, — ты поешь гораздо лучше.
Птица замолкла посреди трели — раздался приближающийся топот и вопли детей.
— Пошевеливайся, Джордж, мелкий толстожопый увалень, Навались, навались давай, не можешь что ли? — кричала Шарлотта.
— А я чё, не иду что ли? А вам меня придется подождать, — отозвался Джордж вдали.
— Шарлотта, не ори так рядом с домом. Некрасиво, да и родители услышать могут, — одернула ее Фанни воплем, подходящим более для погоды, при которой берут два рифа на марселе. Посторонние могли бы счесть их манеру речи вульгарной, агрессивной и чудовищно громкой. Но росли они в основном под присмотром моряков, заменяющих в Эшгроу обычных слуг. Предоставленные сами себе, дети обычно разговаривали как матросы. Ругались они почти всегда лишь по привычке, и на деле очень любили друг друга. Любой мог в этом убедиться, глядя, как они показались перед окном — девочки вели младшего брата за руки, и все трое подпрыгивали от восторга.
— Прибыло, прибыло, — закричали они, но не совсем в унисон и создавая много разноголосого шума.
— Прибыло, сэр, прибыло, мэм, — крикнул Киллик, широко распахнув дверь. В Эшгроу он исполнял то, что считал обязанностями дворецкого. А в его представлении дворецкие имели право ухмыляться и тыкать большим пальцем через плечо. — И оно в конюшенном дворе на крытой телеге, под охраной двух ребят с мушкетонами и возницы. Там еще был господин, который должен произнести речь, но он ужрался... прошу прощения, злоупотребил спиртным в Годалминге, так что они тут одни. Но речь всё равно на бумажке написана, так что можете ее сами прочесть. Они спрашивают, хотите ли вы, чтобы ящики занесли, сэр?
