Стивен наблюдал за ними некоторое время, пока они прошли сквозь мрачные ужимки врачебной консультации. Часть мрачности направлена на публику, часть — на коллег. Но с подобными собраниями он был слишком хорошо знаком, чтобы они вызывали интерес, и поэтому переключился на окружение, на Диану и на Ягелло.
Интуиция, столь присущая снам, подсказала ему — это комната Дианы, ее собственная кровать, а она сама дни и ночи проводила на кушетке рядом, заботясь о Стивене с величайшей чуткостью. Также он знал, что Ягелло пригласил королевского врача, того самого - с орденской звездой. Сейчас он сообщал, что, когда пациент сможет есть твердую пищу, ему нельзя позволять ни говядины, ни баранины, и тем более никакой свинины, а только рябчика, отваренного с небольшим количеством ячменя.
«Рябчик, — подумал Стивен. — В жизни не видел рябчика. Но если совету этого доброго человека последуют, то вскоре я включу в состав себя одного из них. Я частично стану рябчиком со всеми добродетелями, какими рябчик может обладать». Он размышлял о Финне Маккуле и его лососе
[51], а тем временем в сумраке зажгли лампы. Он все еще размышлял, когда их погасили — все, кроме одной, приглушенной. Теперь свет в основном исходил из камина справа — живое, дрожащее свечение на потолке. Без сомнения, имели место тихие прощания, а кто-то наверняка предписывал лечение, но сейчас одна лишь Диана сидела на кушетке рядом с кроватью. Она положила руку на тыльную сторону его ладони и прошептала: «Ох Стивен, Стивен, как бы я хотела, чтобы ты меня услышал, дорогой».
Но теперь снова откуда-то возник проклятый воздушный шар. Теперь чувство продолжительности вернулось — он с пугающей уверенностью знал, что поднимались они уже часы, и подъем ускорился. И пока они взлетали в абсолютную чистоту неба, его неизбежная угроза, едва заметная вначале, наполнила Стивена запредельным ужасом, неизведанным ранее. Диана снова была в зеленом, и в какой-то момент подняла воротник — красная подкладка пугающе контрастировала с крайней бледностью лица, истощенной белизной носа и морозной голубизной губ. Лицо не выражало эмоций — будто бы она в полном одиночестве — и как прежде она склонила голову вниз над коленями, где в чуть менее сжатых руках держала бриллиант, похожий на это сверкающее серебром небо.
Она все еще дышала, но едва-едва, пока они поднимались все выше, в еще более разряженный воздух. Едва дышала — еле заметное движение. Потом и оно прекратилось, чувства покидали ее, голова поникла, бриллиант выпал из рук. Стивен вскочил с криком «Нет, нет, нет!», со всей страстью отрицая случившееся.
«Тише, Стивен», — успокоила она его, уложив поудобнее на кровати. «Тише», — будто с лошадью разговаривала. А потом, будто бы с человеком: «Ты должен беречь ногу, дорогой».
Он положился на тепло, вернувшись сквозь несколько реальностей к этой, хотя и без особой уверенности в ее существовании. Правда, уверенность и выросла за ночь, пока он наблюдал за отблесками пламени и слушал бой часов. Иногда Диана двигалась, подкладывая дрова или оказывая помощь в его жалких нуждах. Это она проделывала с эффективностью и заботой, которая Стивена глубоко растрогала. В такие недолгие моменты говорил он разумно и внятно.
Друг друга они знали долгие годы, но их отношения никогда не требовали заботливости со стороны Дианы. Стивен бы сказал, что это не присуще ее характеру: храбрость, сила духа и упорство — безусловно, но к заботливости приближались разве что щедрость и добрый нрав. Он ослаб, жестоко пострадав от физического и духовного падения и не съев с тех пор ни крошки. Слабый и жалостливый к самому себе. Раздумывая над этим новым состоянием, он тихо плакал в темноте.
Утром Стивен услышал движение и спросил:
— Диана, радость моя, ты не спишь?
Она подошла к постели, заглянула ему в лицо и поцеловала.
— Ты снова в здравом рассудке, мой любимый, слава Богу. Я так боялась, что ты снова провалишься в свои кошмары о воздушном шаре.
— Я много говорил?
— О да, мой бедный ягненок. Тебе ничем нельзя было помочь, это очень пугало. И так длилось долго.
— Часы?
— Дни, Стивен.
Он сопоставил это с жестокими приступами боли в ноге.
— Послушай, в этом доме найдется кофе? И, может быть, кусок хлеба? И скажи, выжила ли бутылка в моем кармане?
— Нет. Она разбилась. И почти убила тебя — оставила пугающую рану у тебя в боку.
Когда Диана вышла, Стивен посмотрел на ногу, загипсованную по басринскому методу, и заглянул под повязку вокруг живота. Осколки стекла, должно быть, вонзились очень близко к брюшной полости. «Будь я слабее, то принял бы это за знамение, чудовищное предупреждение», — пробормотал он.
Супруги покончили с завтраком и дружелюбно болтали, когда прибыл доктор Мерсенниус, умнейший из врачей. Он поинтересовался самочувствием пациента и перевязал рану. Стивен упомянул боль в ноге.
— Надеюсь, вы не попросите меня прописать вам лауданум, коллега, — ответил Мерсенниус, глядя Стивену в глаза. — Мне известны случаи, когда несколько миним
[52], принятых после массивной дозы, случайно или нет, вызывали сильное и продолжительное психическое расстройство, близкое к испытанному вами, но более устойчивое, ведущее иногда к помешательству и смерти.
— У вас есть причины предполагать, что я принимал лауданум?
— Ваши зрачки, конечно же, и аптекарская этикетка на разбитой бутылке. Мудрый врач не будет вносить ни капли лауданума в и без того перегруженный организм, как и канонир не будет брать с собой открытый огонь в пороховой погреб.
— Многие медики используют эту настойку против боли и расстройства чувств.
— Конечно. Но в данном случае я убежден, что благоразумнее перетерпеть боль, а с возбуждением справиться умеренной дозой морозника.
Стивен хотел было поздравить Мерсенниуса с его примечательной силой духа, но не стал, и расстались они вежливо. В пределах известных ему сведений Мерсенниус был прав: он, очевидно, считал, что пациент страдает зависимостью от лауданума, и у него не имелось возможности узнать (в отличие от Стивена), что частое и действительно привычное использование было не в полной мере зависимостью, а лишь ее полезной стороной.
Границу провести сложно, и он не винил Мерсенниуса за ошибку. Тем более, что тело его испытывало более чем явную тягу к опиуму — признак человека, зашедшего слишком далеко. Но все же с текущим нестабильным эмоциональным состоянием надо справиться. Боль перенести можно, но он сам себе никогда не простит, если заплачет при Диане или покажет слабость.
