Всё что нарушает этот распорядок (требующие ответа письма, телефонные звонки, нежданные гости), чрезвычайно нежелательно. Я пишу пером и чернилами, как полагается доброму христианину, правлю рукопись в конце недели, печатаю ее, правлю машинописный вариант. Когда глава готова, показываю ее жене, чьи комментарии ценю превыше всего. Процесс медленный, но усидчивость позволяет исписывать гору бумаги (ценою, признаюсь, разрыва непосредственных контактов с окружающими).
В этом убежище (к сожалению, не столь надежном, поскольку приливная волна бетона достигла нас и даже пошла дальше) у нас имелось не только спокойствие, но и колодец, сад и виноградник, обеспечивающий вином на год умеренного питья. Хотя я довольно часто возвращался ради коротких визитов в Ирландию, или мы оба ездили на недельку в Лондон, это место я неохотно оставлял надолго. Но все же с ходом времени приходили семейные кризисы, болезни и тому подобное. Они требовали дольше оставаться в Англии. Жить там было, и это очевидно, намного дороже, а творческая работа оказалась очень трудной, почти невозможной. В 1960 году, большую часть которого мы провели в Лондоне, я попросил моего литературного агента найти мне переводческую работу. Очень любезно с его стороны было почти сразу предоставить ее мне — Жака Сустеля об ацтеках
[40]. После этого я перевел много книг (всю позднюю Симону де Бовуар, например), без особого труда сочетая их с собственным творчеством или даже работая над книгами утром, а над переводами вечером.
Обычные прозаические переводы, мне кажется, требуют всего лишь определенного чувства обоих языков, чего-то вроде более высокого уровня изобретательности в поиске эквивалентов слов, чем при разгадывании кроссвордов, и беспрерывного труда. Они лучше всего демонстрируют тяготы по-настоящему творческой работы, для которой приходится напрягать все имеющиеся силы. Перевод — равномерный трудоемкий путь по четко размеченной дороге заданной длины, в противоположность головокружительной пробежке по канату, чей конец может быть и не виден, а внизу точно нет страховочной сети. В переводе тебе могут помочь другие, в писательском деле ты одинок.
В конце шестидесятых американский издатель прислал письмо с предложением написать книгу для взрослых о море. Эта идея возникла и из «Доказательств» и веселого маленького «Золотого океана». Предложение пришло в удачный момент. Я согласился и быстро написал «Коммандера», сделав местом действия Средиземное море в годы Наполеоновских войн — славное время для королевского флота. К сожалению, американцам в первый раз она не особо понравилась (они сменили свое отношение позже, благослови их Господь), да и «Макмиллану», моему английскому издателю, тоже. А вот в «Коллинзе» книга пришлась ко двору. Они продали удивительно большой тираж в твердом переплете и, конечно, еще больше в мягком. И, к моему великому изумлению, ее перевели на японский.
Это меня воодушевило, и я продолжал работать над серией до 1973 года, когда еще один американский издатель спросил, не хочу ли я написать биографию Пикассо, предложив королевский аванс. Разумеется, я им давно восхищался, неплохо его знал, и довольно близко — некоторых его друзей. Очевидно, эта книга требовала огромных трудов, но мне не нужно было думать о здоровье и ресурсах. Мы объездили всю Испанию этого великого человека, в первую очередь — Каталонию, побывали в Филадельфии, Нью-Йорке, Москве и Санкт-Петербурге, в бесконечных галереях и библиотеках. Работа заняла больше трех лет, и я считаю книгу довольно удачной. В любом случае, Кеннет Кларк
[41] назвал ее лучшей из всех написанных. Приняли ее по-разному: плохо в Соединенных Штатах (я высмеял Гертруду Стайн), умеренно в Англии, хорошо во Франции (что меня очень порадовало), Италии и Швеции, очень хорошо в Германии, еще лучше в Испании.
Но все же в целом я рад был вернуться к флотским историям — здесь я мог говорить все, что вздумается, и контролировать ритм и ход событий, если уж не ход истории. Они следовали одна за другой размеренным шагом, прерванные лишь биографией сэра Джозефа Бэнкса — дружелюбного натуралиста и путешественника. Теперь их уже шестнадцать, и последние десять-двенадцать создают ощущение, что для писателя вроде меня это наиболее подходящий жанр.
Очевидно, что я жил практически в отрыве от мира. Я очень мало знаю о современном Дублине, Лондоне или Париже. Еще меньше о постмодерне, постструктурализме, хард-роке или рэпе. Я не могу уверенно писать о современных реалиях. Но у меня все же есть комментарии и наблюдения о человеческой природе, которые могут произвести впечатление или хотя бы вызвать интерес. И мне кажется, что их лучше всего делать в контексте мира, который я знаю так же хорошо, как и читатель. Мира, существующего до тех пор, пока его населяют люди, а не манекены в историческом платье.
Исторический роман, как я с некоторой озабоченностью выяснил, написав два-три, относится к презираемому жанру. Но история или повествование, чьи события происходят в прошлом, может иметь особую, не зависящую от времени ценность. Чистосердечный читатель поймет меня правильно, не будет искать абсурдных сравнений, если я замечу, что Гомер дальше отстоял во времени от Трои, чем я от Наполеоновских войн, и все же он говорит за греков больше двух тысяч лет.
