Капитан уже давно решил, что единственный шанс при встрече с «Корнели» (если Стивену не удастся его нечистоплотный заговор) — бегство или ближний бой. С двадцатью девятифунтовками «Мускат» не мог обмениваться залпами издалека с французским фрегатом, вооруженным тридцатью двумя восемнадцатифунтовками, особенно если французские орудия будут наводить с обычной точностью. Но если навязать бой рей к рею и вооружиться тридцатидвухфунтовыми карронадами, то можно довести вес бортового залпа до 320 фунтов вместо 90 и в дыму взять противника на абордаж.
Значит, карронады. Джек и главный канонир с помощниками бродили по тускло освещенному складу позади артиллерийского причала, изумляясь открывшемуся перед ними богатству и свободе выбора (губернатор позволил капитану Обри полную свободу), почти неспособные мыслить связно, переходя от орудия к орудию, проверяя совершенную гладкость каналов стволов. Окончательный выбор двадцати «крушилок» сопровождался поспешной мучительной радостью. А потом встал неприятный вопрос ядер — карронады, в отличие от длинноствольных пушек, были очень чувствительны к сносу снарядов ветром и для достижения чего–то хоть немного похожего на точность требовали почти идеально круглые сферы. Каждое ядро весило тридцать два фунта, каждой карронаде требовалось их очень много (нужно было иметь запас для тренировок — матросы гораздо больше привыкли к пушкам бедной «Дианы»). Должно быть, они перекатили по пыльным полам и сквозь пробные кольца многие тонны чугуна.
Но при всех своих добродетелях (малый вес и заряд, небольшой расчет, огромная убойная сила) карронады — неуклюжие бестии. Они такие короткие, что даже если их полностью выкатить, язык пламени от выстрела иногда поджигает такелаж, особенно если орудия повернуты. Опять–таки, они легко перегреваются, начинают подпрыгивать и срываться со станков. Так что раз Джек определил «Мускат» в карронадный корабль (хоть и сохранил свою старую бронзовую девятифунтовку и еще одну очень похожую длинноствольную пушку как погонные орудия), он и все имеющие к этому отношение потратили кучу времени, чтобы приспособить орудийные порты для коротких, коренастых, буйных скотинок и убедиться в том, что рядом с их жерлами не окажется снастей при любом угле наводки. Более того, за чудовищную взятку голландцам, он нанял на работу команду превосходных китайских плотников, дабы те для компенсации отдачи сделали полозья орудийных станков наклонными.
Это оказалось не единственной его экстравагантностью.
— Какой толк быть почти богатым, — спрашивал он у Раффлза (Стивен где–то пропадал), — если не можешь при случае швыряться деньгами?
В данном конкретном случае он швырялся деньгами в удивительных масштабах, когда речь зашла о парусах (паруса для любой погоды, от капризных зефиров до тех, что бушуют к югу от мыса Горн) и такелаже (лучшие манильские канаты почти везде, особенно в стоячем такелаже — Джек настаивал, что ничего не может быть лучше этого дорогого трехпрядного троса кабельтовой свивки).
Все это вместе с поисками плотника, казначея, писаря и двух–трех способных юношей на вакансии мичманов (Рид и Беннет, пусть и исполненные благих намерений, не могли карабкаться на мачты или стоять ночные вахты в плохую погоду) означало, что он мало видел Стивена. Последний, с учетом того, что выжившие пациенты успешно выздоравливали, большую часть времени проводил с Раффлзом — в цитадели или в Бейтензорге, загородном убежище губернатора, где и находились большая часть его садов и коллекций, доступные для внимательного изучения и обсуждения.
Жарким, предвещавшим дождь утром, вскоре после того, как на борт поднялись китайские плотники, Стивен собирался в Бейтензорг. Он в задумчивости стоял рядом со своей лошадью, прелестной мадуранской кобылкой, пока Ахмед терпеливо держал ее голову. Стоит ли везти свернутым за седлом большой, тяжелый, не слишком–то водонепроницаемый плащ и оказаться одновременно мокрым и запарившимся, если погода испортится, или же мудрее будет рискнуть и промокнуть насквозь, но остаться в относительной прохладе? Может, дождя вообще не будет. Пока Стивен оценивал эти возможности, он заметил приближающегося к нему Соуэрби, странно нерешительного, иногда вообще останавливающегося. Наконец тот подошел ближе, снял шляпу и поздоровался:
— Доброе утро, сэр.
— Доброе утро, сэр, — ответил Стивен, ставя ногу в стремя. Несмотря на этот жест, Соуэрби приблизился и продолжил:
— Я собирался оставить вам это письмо, сэр. Но раз сейчас я имею счастье встретить вас, надеюсь получить возможность лично выразить признательность за ваше великодушие. Его Превосходительство рассказал, что своим назначением я обязан вашей рекомендации, что я назначен по вашей рекомендации.
— Право же, — ответил Стивен, — вы мало чем мне обязаны. Мне показали бумаги, представленные различными кандидатами. Ваши я счел наилучшими, и так и сказал. Ничего больше.
— Даже так, сэр, я премного благодарен. И в знак моего уважения, надеюсь, вы позволите назвать в вашу честь неизвестное ранее растение. Но мне не следует вас задерживать, вы собираетесь в путь. Пожалуйста, примите это письмо. Оно содержит образец и полное описание. Хорошего вам дня и приятного путешествия.
К этому моменту Соуэрби почти ослеп от нервного напряжения. Он то краснел, то бледнел, постоянно запинался. Но все же каким–то чудом он вручил письмо не уронив, благополучно прошел мимо норовистой лошади Ахмеда, надел шляпу, на полдюйма разминулся с каменной колонной сбоку от дороги и стремительно ушел прочь.
Монотонная поездка, монотонный дождь. Время от времени дорогу пересекали пресноводные черепахи — то шли, то плыли, всегда следуя строго на юго–восток. После первого часа гораздо чаще и в гораздо большем количестве стали встречаться толпы крупных краснобрюхих жерлянок, они также ревностно стремились на юго–восток. К этому времени лошади, брыкавшиеся при виде черепах, слишком отчаялись, чтобы отскакивать в сторону при виде даже великого множества жаб. Они все брели и брели, их уши поникли, а по спинам стекала теплая вода.
По спине Стивена между сюртуком и кожей тоже текла вода — он все–таки решил отказаться от плаща. Вода текла бы и по образцу Соуэрби, если бы одно из проявлений скупердяйства Стивена не касалось париков. Удобство, статус дипломированного врача и чувство должного требовали носить парик, но платить за него он упорно не желал. У Мэтьюрина остался всего один — короткий докторский. Поскольку цены постижеров в Батавии он считал заоблачными, то единственный выживший парик носил повсюду. Сейчас его защищала круглая шляпа, закрытая в свою очередь от ливня аккуратным съемным брезентовым чехлом, привязанная под подбородком двумя кусками белого марлиня и закрепленная прочной булавкой. Ценный парик был прикреплен к голове владельца не хуже собственного скальпа. Именно под тульей круглой шляпы и лежало письмо Соуэрби.
Сидя в синей маленькой столовой Бейтензорга в одном из халатов губернатора (его собственные вещи где–то сушились), он держал в руках хрустящий сухой пакет:
— Я близок к бессмертию. Мистер Соуэрби собирается назвать в честь меня неописанное растение.
— Вот миг вашей славы, — воскликнул Раффлз. — Можем взглянуть на него?
