Они остановились, прежде чем перейти разбитую пыльную дорогу и пропустили две группы кандальных — одну вверх, другую вниз. Пока они стояли, на них налетела пьяная молодая женщина с распущенными волосами и голой грудью. Привлекательная женщина, невзирая на прыщавое лицо. «Они не видят что ли, куда прут, уроды кривоногие? Да чтоб у них все сгнило…», — ругалась она. Каторжники прошли, медики перешли улицу, а вслед им доносились ругательства грубее чем на форкастеле.
Некоторое время они шли молча, пока Мартин не показал: «Вот дом Полтона».
Дверь им открыл и поприветствовал сам Полтон — высокий, костлявый мужчина в маленьких, толстых очках в стальной оправе. Они ему, кажется, не подходили — иногда он смотрел через них, иногда — поверх. Очень часто он снимал очки и вытирал их носовым платком — нервный жест, один из многих. Он вообще оказался нервным человеком, но, как заметил Стивен, благоразумным и дружелюбным.
— Могу предложить вам чая, — спросил он после обычных вступительных слов. — Я обнаружил, что при такой иссушающей пыльной жаре горячий чай помогает лучше всего.
Они благодарно промычали, и женщина в годах принесла поднос.
— Как любезно с вашей стороны прийти, сэр, — поблагодарил Полтон, наливая Стивену чашку, — Мартин рассказал, что вы написали много книг.
— Только о медицине, сэр, и о некоторых аспектах естественной истории.
— Могу ли я спросить, сэр, сочиняете ли вы в море или дожидаетесь тишины и покоя сельского уединения?
— Я немало написал в море, но лишь когда погода приемлемо спокойная, чтобы чернила точно оставались в чернильнице. Обычно дожидаюсь схода на берег для работы над длинной, продуманной статьей или трактатом, тишины и покоя сельского уединения, вашими словами. Но, с другой стороны, не могу сказать, что корабельная суматоха мешает мне читать. Когда в моем фонаре хорошая чистая свеча, а в ушах — шарики из воска, я читаю с великим наслаждением. Уединение каюты, движение моей подвесной койки, отдаленные приказы и ответы, звуки корабля усиливают наслаждение.
— Я пробовал ваши восковые затычки, — заметил Мартин, — но они меня наполняют тревогой. Боюсь, что раздастся крик: «Тонем, тонем! Всё пропало, мы идем ко дну», а я не услышу.
— Ты всегда был полон страхов, Натаниэль, — ответил Полтон, сняв очки и тепло посмотрев на друга близоруким взглядом. — Помню, как я напугал тебя еще в детстве, убедив, что на самом деле я труп, в котором обитает серый волосатый призрак. Но представляю, сэр, — это уже Стивену, — что вы читаете книги о медицине, естественной истории, может всемирной истории. Вы же не читаете романы или пьесы.
— Сэр, я читаю романы с огромным упорством. На романы — на хорошие романы — я взираю как на очень ценную часть литературы. Они очень точно и детально передают нам знания о сердце и разуме, лучше, чем что–либо еще. В них есть исключительная глубина и широта, и мало ограничений. Если бы я не читал мадам де Лафайет или автора «Клариссы», этого экстраординарного достижения литературы, то был бы гораздо беднее, чем сейчас. Даже секундное размышление добавит в этот список много больше.
Мартин и Полтон сразу же добавили много больше. Полтон, до того бывший слегка застенчивым и нервным, пожал Стивену руку:
— Сэр, я ценю ваше суждение. Но когда вы говорили о «Клариссе», вам на ум не пришло имя Ричардсона?
— Не пришло. Я знаю, что на титульной странице стоит имя Сэмюэла Ричардсона. Но до «Клариссы Харлоу» я прочел «Грандисона», к которому прилагается низкий, алчный, постыдный, хнычущий протест против ирландских книготорговцев за нарушение авторских прав. Он написан ремесленником в истинно бухгалтерском духе. И поскольку нет сомнений, что он написан Ричардсоном, лично я не сомневаюсь в том, что восхитительно деликатную «Клариссу» написала другая рука. Автор письма не мог создать эту книгу. Ричардсон, как вы, разумеется, знаете, был хорошо знаком с другими издателями и книготорговцами тех лет. Я убежден в том, что кто–то из их иждивенцев, человек исключительной гениальности, написал книгу. Может, на Флит–стрит, может, в Маршалси.
Оба слушателя кивнули. Обоим приходилось обитать на Граб–стрит.
— В конце концов, — добавил Мартин, — государственные мужи не сами пишут свои речи.
После довольно мрачной паузы Полтон приказал принести еще чая. Пока они его пили, разговор шел о романе, процессе написания романа, живом, плодотворном, беглом пере и его внезапной необъяснимой стерильности:
— Я был уверен, когда последний раз приехал в Сидней, — поведал Полтон, — что смогу закончить четвертый том, как только вернусь в Вуло–Вуло, поскольку мы с кузеном по очереди надзираем за надзирателем, но проходили недели, а у меня не получалось ни слова, которое я бы не вымарывал следующим утром.
— Как я понимаю, сельская местность не подходит?
— Нет, сэр. Вовсе нет. Но я же начал прекрасную историю, когда был в Лондоне. Там меня отвлекали сотни мелочей и повседневных забот, я едва ли мог распоряжаться двумя часами в день до позднего вечера, когда от меня уже проку нет. Казалось, нигде больше сельские тишина и покой не достигнут таких высот, как в Новом Южном Уэльсе, отдаленном поселении в Новом Южном Уэльсе — без почты, без газет, без нежелательных посетителей.
— С Вуло–Вуло дела обстоят не так?
— Там действительно нет ни писем, ни газет, ни посетителей, но там нет и сельской местности. Ничего, о чем я мечтал, и, что думаю, представляет большинство людей. Никакой пасторали. Представьте поездку из Сиднея по серовато–коричневой равнине: бедная каменистая почва, заросшая грубой травой, густой кустарник, тут и там — навевающие тоску деревья. В жизни не думал, что дерево может быть уродливым, пока не увидел голубой эвкалипт. Другие не лучше: блеклые, кожистые, унылые листья, кора свисает полосами, будто от растительной проказы. Покидаете те поселения, что здесь есть, овечьи тропы, и дорога становится уже. Вы въезжаете в буш — серо–зеленая пыльная растительность, никогда не бывающая свежей и ярко–зеленой, прерываемая дочерна выжженными аборигенами участками. Еще надо отметить, что флора все время одинаковая. Деревья никогда не теряют листвы, но, кажется, и новой не отращивают. Вперед и вперед, мимо нескольких жалких лагун — москиты, там еще хуже. Наконец, вы поднимаетесь по склону сквозь низкие кусты, и перед вами открывается река, иногда — цельный поток, но чаще лужи, разбросанные по равнине. За ней — Вуло–Вуло, ничем не украшенный дом посреди дикой местности. Слева — лагерь для каторжников с домом надсмотрщика позади. Далеко в глубине можно разглядеть дом Уилкинса — единственного соседа в пределах досягаемости. Каторжники действительно расчистили дальний берег под посевы пшеницы, но это даже на поле не похоже — что–то вроде индустриального шрама. В любом случае, оно не сильно влияет на огромный, ровный простор бесцветной, монотонной, нечеловеческой первобытной пустоши перед тобой и по левую руку. У реки есть длинное местное название, я ее зову Стиксом.
— Печальный подход к сельскому уединению, — признал Стивен. — А Стикс навевает удручающие ассоциации.
