Нарождающаяся мода на волосатость также получила значительный импульс в Крымской войне (1853–1856). Из-за сильных холодов, изнурительных условий этой кампании и сложностей с поставкой бритвенных принадлежностей военные отказались от своих правил насчет бритья (ил. 4.10). Бородатые и заматеревшие солдаты, которые впоследствии вернулись в Англию, придали модному веянию мужественность, свойственную воинам-героям. Оглядываясь на прошлое пятьдесят лет спустя, журналист из The Leeds Mercury напомнил читателям, «как солдаты, отправившиеся в Крым чисто выбритыми <…> вернулись бородатыми и выглядели гораздо более мужественными и крепкими, чем когда они были с выбритыми подбородками и щеками»
[304]. Этот настрой очень ясно считывается в прессе того времени. С бахвальством и воодушевлением популярные издания представляли таких военных как сильных и победоносных, часто изображая рядом с ними хилых гражданских, чьи эпигонские бородки делали их бледными копиями прекрасного оригинала, и, более того, их статус подражателей свидетельствовал об отсутствии чистой породы (ил. 4.11).
Ил. 4. 11. Движение в поддержку усов. Карикатура из журнала Punch. 1854
Ил. 4.12. Движение в поддержку бороды и усов. Карикатура из журнала Punch. 1853
Такого рода обеспокоенность по поводу присвоения знаков класса и статуса часто проявлялась в 1850‐х и 1860‐х годах в отношении бород, и не только в среде военных. По мере того как мода на бороды распространялась в разных социальных стратах, сатира неоднократно изображала только элиту — джентльменов, офицеров и щеголей — как тех, кому действительно идут волосы на лице, а их ношение людьми более низкого статуса изображалось как юмористическое или гротескное. На карикатуре в журнале Punch 1854 года, в самом начале бородатой эпохи, изображено, как косматый железнодорожный служащий пытается помочь даме перенести вещи, но она преисполнена страха, полагая, что на нее напали разбойники (ил. 4.12). Кроме того, как следствие возникла дискуссия о том, допустимо ли носить бороды почтальонам, полицейским, священнослужителям, офисным клеркам и юристам. И все же одно за другим все звания и профессии падали жертвами новой моды на маскулинность до тех пор, пока не было провозглашено: «Что касается формы бороды, то теперь нет никаких различий между простым тружеником и наследником герцогства; между извозчиком и фельдмаршалом»
[305]. Только один класс мужчин остался за бортом в плане ношения бороды: слуги. В период, когда видимые различия между рангами домашней прислуги достигли своей высшей точки — в результате чего были изобретены атрибутика и униформа обслуживающего персонала, — и когда борода внешне конституировала нормативную внешность мужчины, слуга визуально находился в подчиненном положении и был лишен полноценной мужественности из‐за принудительной гладкости кожи. Проще говоря, выбритое лицо слуги отличало его от бородатого «джентльмена», которому он служил. По словам Эрика Хорна, профессионального слуги в период с 1860‐х годов до окончания Первой мировой войны, «все эти годы на службе у джентльменов у меня было сильное желание отрастить усы, чего, конечно, нам делать не разрешалось»
[306].
Хотя за несколько десятилетий в середине XIX века «Бородатое движение», казалось, смело на своем пути все преграды, его триумф не был бесспорным. Критика, сопровождавшая его взлет, и то, что в действительности оно продолжало проповедовать обращенным в течение всех лет своего господства, демонстрирует способность бороды вызывать сильные реакции. Таким образом, и апологеты волос на лице, и их хулители выдвигали аргументы, сама повторяемость которых показывает, что они являются апостериорными оправданиями личных предпочтений и склонности (или неприязни) к модной норме. А в случае тех, кто вскоре составил бородатое большинство, длительное повторение одних и тех же доводов в пользу растительности на лице приобрело оттенок самоуспокоения: бородатые обозреватели писали для бородатой аудитории о преимуществах бородатости.
Так каковы же были аргументы в поддержку волос на лице? Уже в 1847 году трактат в защиту бороды в одном своем названии собрал многие из последовавших затем деклараций, агрессивно и эмоционально прочертив линию боевых действий, из которых «Бородатое движение» вышло с триумфом: «Бритье бороды и общее использование бритвы; Неестественная, иррациональная, немужественная, безбожная и роковая мода среди христиан». Развертывание этого клубка идей позволяет обнаружить следующие утверждения и «факты»
[307]. Во-первых, бороды действовали как «респираторы», обеспечивая защиту рта и носа, предотвращая попадание в дыхательные пути частиц, таких как пыль и дым. Поэтому утверждалось, что они особенно полезны для мужчин таких профессий, как мельники и каменщики, которые работали в пыльной среде. Во-вторых, волосы на лице также ограждали органы чувств владельца от сильного ветра и холодного воздуха, защищая его от болезней, начиная простудой и заканчивая чахоткой. Также говорилось, что, сохраняя рот в тепле, борода предотвращает зубную боль и даже помогает против разрушения зубов. В-третьих, утверждалось, что волосы на лице были более гигиеничными, чем чисто выбритая кожа, поскольку они обеспечивали защиту от грязи. Один джентльмен в апологии бороды зашел так далеко, что утверждал, что благодаря бороде его дыхание стало более свежим и пробуждало у противоположного пола тягу к поцелуям
[308].
Другим важным направлением аргументации апологетов бороды было то, что волосы на лице были как естественными, так и богоданными. Соответственно, они имели как научное, так и религиозное обоснование, предназначенные природой (и в конечном итоге — после того как идеи бородатого Дарвина получили широкое распространение — эволюционным отбором) и Господом, чтобы украсить самца человеческого рода и принести ему пользу. В качестве доказательства столь благородного происхождения в пример приводились гривы львов и бороды библейских патриархов. На благородство еще более высокого порядка указывали те, кто проводил прямую связь между бородами и политическими свободами: «Если говорить в целом, можно сказать, что везде, где боролись за свою свободу народы Европы, снова и снова появлялась борода»
[309]. После таких заявлений лишь небольшой шаг оставался до утверждения, что рационализм также предписывал отрастить бороду, ведь совершенно очевидно, как глупо лишать себя всех преимуществ бороды или тратить время на бритье и переносить его мучения. В подтверждение этого последнего аргумента были выполнены расчеты количества дней, которые человек может сэкономить в течение жизни, и совокупной боли, которой он также мог бы избежать. (Человек, который утверждал, что мужчина, «доживший до шестидесяти лет, испытал от ежедневного бритья больше боли, чем многодетная женщина в разрешении от бремени», очевидно, ровным счетом ничего не знал о родах
[310].) Таким образом, отращивание бороды было тем, что «одобряют все здравомыслящие мужчины»
[311].
