одежда никогда не теряла своей важности полностью, вплоть до эпохи якобинства и равенства, в 1793 и 1794 годах. Именно тогда брюки, коротко стриженные волосы и шнурки для обуви, а также полная отмена пряжек и рюшей вместе с отказом от пудры для волос стали характеризовать мужчин: в то время как дамы, отрезав свои локоны <…> выставили напоказ круглые головы «à la Victime et à la Guillotine» — будто подготовленные к удару топора
[402].
Ил. 5.11. Ричард Ньютон. Короткостриженые отправляются в тюрьму. 1791. На этой карикатуре мы снова видим стереотипного персонажа с короткими волосами, в узких брюках с кисточками, обтягивающем сюртуке, скинутом с плеч, и в высокой шляпе. Она также обыгрывает идею, что короткая стрижка находится на периферии приличного общества, представляя сомнительные манеры и нравы, на что указывает грозящее персонажам заключение в тюрьму
Ил. 5.12. Кровь убиенных вопиет об отмщении. 1793. Иллюстрация казни Людовика XVI. Она служит наглядным напоминанием зрителю о кровавой жестокости гильотины
Поскольку короткие волосы в Англии впервые появились до 1789 года, их отношения с революционной Францией не столь просты, как прямое заимствование. Тем не менее, как мы можем видеть, события и моды по другую сторону Ла-Манша, безусловно, добавили короткой стрижке дополнительную провокационность, придав простонародному фасону коннотации жестокости и насилия. Любой, кто читал зарубежные новости, например, знал о Луи-Филиппе, герцоге Орлеанском (1747–1793), радикале в политике, несмотря на королевское происхождение и близкое родство с правящим монархом. Отказавшись от своих титулов, своих предков-Бурбонов и длинных волос, герцог принимал активное участие в революции и в 1792 году стал новым человеком, взяв себе фамилию Эгалите (фр. равенство) и переняв короткую стрижку, какую носили санкюлоты
[403]. Несмотря на его деятельность в интересах революции — в качестве члена Национального собрания он голосовал за казнь Людовика XVI, — во время террора гражданин Эгалите, в свою очередь, предстал перед судом, был признан виновным и приговорен к казни на гильотине. Именно его карьеру, без сомнения, имел в виду Эдмунд Бёрк, в своих нападках на реформистскую политику и короткую стрижку (протест против налога на пудру) герцога Бедфорда, предупреждая, что толпа не имеет никакого почтения к рангу, роли или внешности: «Они не станут утруждать свои головы вопросом, с какой части его головы сострижены волосы; и они будут смотреть с одинаковым уважением на тонзуру и на стрижку. Их единственные вопросы будут <…> как его нашинковать? Сгодится ли он в похлебку или на рагу?» (ил. 5.12)
[404].
Семантические связи, которые так легко можно установить между стрижкой жертв перед казнью, принципом работы гильотины и короткими прическами, использовались в полной мере:
Стрижка волос — это соборование от Первосвященника гильотины! Так заведено у французского Джека Кетча [палача] перед казнью жертвы — последний знак живого внимания — собирать урожай с несчастного мученика сбродократии (mobocracy)! Поэтому, зачем же наши молодые щеголи играют с модными режущими инструментами из Франции?
[405]
Как напомнил нам выше Роксэлл, существовали даже фасоны короткой стрижки (à la Victime, à la Guillotine), в названиях которых обыгрывались отголоски опасности и кровопролития. Если мы на мгновение задумаемся, какой может быть реакция в наши дни на именование — можно сказать, «остро модной» — прически в честь ритуальных обезглавливаний, мы сможем оценить шок от этой (жуткой) новинки. Другие более классические названия фасонов отсылали к республиканскому прошлому Древнего Рима. Прическа «à la Titus» напоминала о Тите Герминии Аквилейском (умер в 498 году до н. э.), известном тем, что он защитил город от вторжения монархических сил. Стрижка «Брут» была названа в честь убийцы, сразившего узурпатора Цезаря не своей модной прической, а ударом кинжала
[406].
Именно в этом контексте, где короткие волосы были провокационными, вызывающими, нагруженными смыслом — но и привлекательными, — в 1795 году Уильям Питт ввел свой налог на пудру. Результаты были поразительны, и непудреные короткие стрижки оказались в гуще политических событий. Хотя в парламенте возражений почти не возникло, как только эта мера стала известна широкой общественности, начался спор. Звучали мнения о том, что налог на самом деле устанавливается не на покупку пудры, а на пользование ею (в этом состоит, между прочим, еще одно сходство с более ранними законами, ограничивавшими роскошное потребление). Кроме того, человек, который пудрился только один раз в год, был вынужден платить ту же самую сумму в одну гинею, что и тот, кто пудрился каждый день, что считалось явной несправедливостью. Многие полагали, что налог является бременем, которое несправедливо ляжет на плечи тех, кто находился на грани респектабельности — на обнищавших аристократов и ремесленников, зарабатывающих тяжелым трудом. Другой аспект дебатов был связан с тем, что крахмал вырабатывался из зерна и, таким образом, налог на пудру мог повлиять на поставки продовольствия.
Еще одной спорной стороной нового налога, и именно она представляет для нас интерес в этой главе, был разобщающий характер меры. Учитывая, что налог был разработан для того, чтобы собрать деньги для финансирования, словами Питта, «справедливой и необходимой войны»
[407], некоторые осознавали, что налог принесет не только потенциальный доход, но и возможность для молчаливого, хотя и красноречивого, протеста. Любой, кто выступал против войны Британии с Французской республикой, мог выразить свою позицию, перестав пудрить волосы: от глав правящей партии и оппозиции в парламенте до агитаторов, уклоняющихся от обвинений в подстрекательстве к мятежу. Граф Мойра поднял эту проблему в палате лордов. Возражая против предлагаемого налога, он указал на «различия, которые он вводит в отношении лиц разных партий и политических симпатий». Указывая на современные события во Франции и на прецедент круглоголовых и кавалеров в английской истории, он предупредил, что внешние знаки политических разногласий имеют важное значение в выражении идеологической позиции и что при принятии такого закона парламент предоставит политическим диссидентам «определенный способ опознания тех, кто разделяет их убеждения»
[408]. Кроме того, четко разграничивая тех, кто мог позволить себе потратить гинею, и тех, кто этого не мог, налог на пудру для волос кардинально политизировал внешность, наглядно демонстрируя различие между богатыми и бедными одним дуновением наполненных пудрой мехов. В такие неспокойные времена некоторые считали закон не только опрометчивым, но и опасным решением, создающим публичную демонстрацию привилегий, которая могла бы спровоцировать жестокую расправу над их обладателями. Как показывает непосредственный контраст между «морскими свинками» и «свинской толпой», их опасения, возможно, были не беспочвенны.
