Я извивалась от собственных прикосновений, поливала себя водой – и отлично понимала, что нарочно направляю воду туда, где влаги и без того уже предостаточно. Нарочно усиливаю накатывающий оргазм этими упругими струями.
Вода лилась, и таким же бесконечным потоком лились мои ощущения. За одной волной наслаждения приходила новая, потом ещё одна, и ещё. И так – как будто до бесконечности. Но ни одна из них не приносила подлинного облегчения. Не дарила радости. Не оставляла наедине со сладостной негой, как тогда. Только с чувством обманутости и покинутости.
Ведь сколько бы я ни представляла, что это делал он, это всё равно делала я. Мои руки никогда бы не сравнились с его. И даже не потому, что я совершала каждое движение осознанно, не в силах себя чем-то удивить.
Я – это я. А он – это он. Мне никогда не сравниться с ним. Так же как не стать – его. А уж ему и подавно не стать моим. О чём я вообще думала?..
Из душевой я нет-нет да выбиралась измотанной, выжатой – во всех смыслах. Вот только не с горящими от возбуждения глазами. И даже не со сладостной удовлетворённостью. Скорее уж я выходила потухшей. Можно сказать, совершенно никакой.
Удовлетворить себя до конца я не могла. То, что происходило с телом, оказывалось совершенно пустым. Наслаждение ощущалось как подделка. Накатывающий на несколько секунд экстаз – как пустышка, как мыльный пузырь, который лопается и ничего за собой не оставляет.
Первые несколько дней меня даже не оставляла надежда – ещё более наивная, чем всё то, что посещало меня прежде. Я смутно продолжала верить, что и правда окажусь в чём-то значимой. Что за мной приедут. Не сам мистер Калленберг, так кто-нибудь отправленный им. Может быть, Кристофер. Или кто-то ещё. Или мне позвонят. Или пришлют письмо.
Но дни шли. Никто не приезжал. Звонков не было. То есть они, конечно, были. И каждый раз я спешила ответить, потому что надежда вспыхивала с новой силой. Но каждый раз это оказывался кто-нибудь другой.
Писем не было. Никаких других весточек тоже. Да и с чего бы, если подумать? Разум давно твердил мне, что я оказалась лишь очередной жертвой. Вряд ли я чем-то отличалась от других. Во мне не было ничего особенного. Меня привезли как подарок, вручили мистеру Калленбергу, а потом я уехала. Моя жизнь пошла своим чередом, его – своим.
Вот только его жизнь вряд ли после этого оказалась изломана и исковеркана так же, как моя. Ведь он не плакал в подушку, не просиживал часами с остановившимся взглядом, устремив его в одну точку. И для этой разницы между нами было одно предельно простое объяснение. То самое, которое он озвучил в наш последний совместный вечер.
Всё это просто секс. Ничего больше.
Он говорил не о тех девушках, которых ему привозили раньше. Точнее, не только о них, но и обо мне тоже. Не удивлюсь, если многие из них для него значили даже больше, чем я. Хотя вряд ли. Просто с ними наверняка было интереснее. Например, они вели себя раскрепощённее. Не смущались, не терялись. Принимали его изощрённые желания как есть, исполняли их. Да и опыта в этих играх с наручниками и плётками у них могло быть побольше.
А что я? Это был мой первый секс. Всё, что произошло до него, тоже было впервые. Ни опыта, ни соблазнительности, ни каких-то ещё исключительных черт. Я была обычной. Что бы там ни говорили об этом пресловутом «сиянии в глазах». Если это на самом деле был изящный эвфемизм для девственности, то теперь и это «сияние» у меня забрали. Точнее, я отдала его сама. Добровольно. Хотя могла сохранить.
Чувство вины и стыда за свои действия чередовалось с безысходностью и бессмысленностью. Я ни с кем не могла поделиться произошедшим. Нет-нет да продолжала мысленно взвешивать своё же принятое тогда решение – не оставаться в долгу. Выполнить свою часть сделки.
Если подумать, что могло быть глупее? Мне надо было, услышав, что меня отпускают с миром, собираться и уезжать вместе с Кристофером. Тогда я бы сохранила девственность. Не было бы всего, что произошло между нами в спальне тем вечером. Я бы не мучилась сомнениями и воспоминаниями.
Нечего было бы вспоминать. Оставаясь под одеялом в ночной тишине, я бы не сгорала от тех сладострастных фантазий, что обуревали меня. Я бы не раздевалась, стыдливо прислушиваясь к ночной тишине. Не представляла бы в очередной раз эти крепкие и мужественные руки, эти сладкие и чувственные губы. Не проводила бы своими руками по взбудораженной, трепещущей груди. Не ласкала бы пальцами напряжённые соски, не оттягивала бы минута за минутой неизбежное.
Я каждый раз знала, чего хочу. Слишком хорошо знала и понимала, чтобы сопротивляться. Но всё равно пыталась удержаться – уж и не знаю, зачем. Буквально доводила себя до изнеможения, хотя и не могла сделать этого так же страстно, так же горячо, так же умело, как получалось у него.
И всё же только образ стоял передо мной. В ночной темноте было ещё проще закрыть глаза, чтобы мысленно возвращаться в ту самую ночь. В тишине я могла позволить себе лишь раздеться под одеялом, потому что стыд и смущение продолжали меня преследовать. Но и сдерживать свои желания не удавалось – рано или поздно я уступала им.
Пальцы скользили по телу, спускались между бёдер, забирались во влажную щёлочку и некоторое время дразнили её, напрасно пытаясь воссоздать те ощущения, которые я испытывала под музыку Вагнера. Наслаждение приходило, но лишь мимолётное. Даже когда мои пальцы, преодолевая символическое сопротивление, проскальзывали внутрь, я не могла и мечтать о том же удовольствии, что получила тогда.
Я вздрагивала, шумно втягивала воздух, медленно выдыхала. Облизывала пальцы, чувствуя собственный вкус, смущаясь от этого и всё равно не сдаваясь.
Почти каждую ночь эту повторялось, и почти каждую ночь – безуспешно. Я даже не всегда могла понять, настиг меня оргазм или нет. Иногда он как будто проходил тенью, пытаясь меня накрыть, но отступал раньше, чем я успевала что-либо толком ощутить.
Изредка, особенно если удавалось по памяти воссоздать до деталей прикосновения его рук и его губ, я на короткое мгновение получала наслаждение. Вытягивалась в струнку, задерживала дыхание и не вынимала пальцы из пульсирующего лона, чувствуя жар и влагу, ощущая бешеное сердцебиение.
Конечно, это была лишь иллюзия. Она отпускала, проходила – быстрее, чем хотелось бы. Если бы эйфория сохранялась дольше, чем на несколько секунд! Но нет. Сама я никогда и ни за что не смогла бы повторить всё то, что делал со мной он.
Я понимала, что осталась одна. Понимала, что моя жизнь уже не будет прежней. Что подлинная жертва, подлинное страдание – не то, что происходило там, в особняке, а то, что стало со мной после, когда я поняла, чего лишилась.
Перевернувшись лицом вниз, я плакала в подушку. Вгрызалась в неё зубами, чтобы мои рыдания никого не разбудили, чтобы всхлипы тонули в ткани. Если бы можно было собственные страдания заглушить и спрятать так же легко! Если бы…
Только секс. И ничего больше. Я хотела быть нужной и значимой. И в то же время понимала, что ничем этого не заслуживаю. Это разрывало моё сердце на части.
