То же самое во многом справедливо и для второй из его «вечных метафор» — вопроса о том, во внешней среде находится источник эволюционных преобразований или же «в некой независимой и внутренней движущей силе, свойственной самим организмам». В наше время наблюдается серьезное расхождение во взглядах между теми, кто главным движущим механизмом эволюции считает дарвиновский естественный отбор, и теми, кто придает первостепенное значение другим силам — скажем, случайному дрейфу генов. Это важное противостояние нисколько, даже в малой степени, не отражается в том разделении на интерналистов и экстерналистов, которое пытается навязать нам Гулд с целью усилить свой тезис, что постдарвиновские дискуссии — всего лишь очередное пережевывание аналогичных додарвиновских. Внешним или внутренним фактором является естественный отбор? Ответ зависит от того, о чем мы говорим: о приспособлении организмов к окружающей среде или о коадаптации их составных частей друг к другу. Позже я вернусь к этому различию в другом контексте.
Еще с большей очевидностью плохая поэзия проступает там, где Гулд излагает свою третью «вечную метафору», в которой постепенная эволюция противопоставляется происходящей нерегулярно. Под словом «нерегулярная» он объединяет три разновидности резких эволюционных скачков. Во-первых, это катастрофы вроде массового вымирания динозавров; во-вторых, макромутации или сальтации; и в-третьих, прерывистость в том смысле, какой вкладывает в это понятие теория прерывистого равновесия, предложенная Гулдом и его коллегой Найлзом Элдриджем в 1972 году. Этот последний пункт требует дополнительных пояснений, и вскоре я к ним перейду.
Что такое «катастрофические вымирания» — хорошо понятно. Их конкретные причины — предмет спорный, и, возможно, в каждом случае они свои. Пока что просто обратите внимание на то, что катастрофа мирового масштаба, в которой погибает большинство видов, — это, мягко говоря, не то же самое, что макромутация. Мутациями называют случайные ошибки, возникающие при копировании генов, а макромутациями — те из них, что влекут за собой серьезные последствия. Микромутации — эффекты которых незначительны — это небольшие ошибки генного копирования, и их воздействие на носителя столь мало, что даже не всегда заметно: например, слабое удлинение одной из костей конечности или появление едва различимого красноватого оттенка в оперении. Макромутация же представляет собой существенную ошибку — изменение столь резкое, что в самых крайних случаях носитель макромутации может быть отнесен к другому биологическому виду, нежели его родители. В своей предыдущей книге «Восхождение на гору Невероятности» я привожу газетную фотографию жабы с глазами на нёбе. Если фото подлинное (очень большое «если» в нашу эпоху Photoshop и прочих легкодоступных программ для работы с изображениями) и если данная аберрация имеет генетическую природу, то эта жаба — макромутант. Если такой макромутант даст начало новому виду жаб с глазами на нёбе, мы должны будем охарактеризовать это внезапное возникновение нового вида как сальтацию, то есть эволюционный скачок. Некоторые биологи (к примеру, американский генетик немецкого происхождения Рихард Гольдшмидт) полагали, что подобные скачкообразные шаги играют важную роль в эволюции живой природы. Я — один из тех многих, кто считает эту идею сомнительной, но речь сейчас не о том. Сейчас я отстаиваю более общую мысль, что такие генетические прыжки, даже если они существуют, не имеют ничего общего с поражающими воображение катаклизмами вроде вымирания динозавров, за исключением того, что и те и другие происходят внезапно. Данная аналогия чисто поэтическая, и это плохая поэзия, поскольку она не способствует более глубокому пониманию. Выражаясь словами Медавара, наличие здесь сходства знаменует собой окончание цепочки рассуждений, а не ее начало. Существует так много способов быть антиградуалистом, что само это понятие теряет какой-либо полезный смысл.
То же самое относится и к третьей категории антиградуалистов — пунктуалистам в том значении, какое вкладывает в данное слово теория Элдриджа и Гулда. Суть этой теории в том, что время, за которое возникает новый вид, коротко по сравнению с гораздо более продолжительным периодом «стазиса», когда вид, сформировавшись, существует без изменений. Согласно крайнему варианту теории, вид, однажды появившись, сохраняется полностью неизменным до тех самых пор, пока либо не вымрет, либо не разделится, дав начало новым дочерним видам. Путаница, порождаемая плохой поэзией, начинается тогда, когда мы задаемся вопросом, что же происходит во время коротких вспышек видообразования. Происходить могут две вещи. Они совершенно различны, но Гулд, поддавшись соблазну плохой поэзии, игнорирует это различие. Первое, что может быть, — это макромутация: когда основателем нового вида становится уродливая особь — вроде той жабы, у которой глаза якобы были на нёбе. Вторая возможность — на мой взгляд, более реальная, но разговор сейчас о другом, — это, если можно так выразиться, стремительная постепенность. Новый вид возникает за короткий период бурных эволюционных преобразований, которые — будучи плавными в том смысле, что никакая родительская пара не производит внезапно, за одно поколение, потомства, относящегося к другому виду, — являются тем не менее достаточно быстрыми, чтобы выглядеть в палеонтологической летописи промелькнувшими как единое мгновение. Изменения растягиваются на множество поколений и происходят путем мелких, пошаговых поправок, но кажутся нам резким скачком. Это может быть связано с тем, что промежуточные формы обитали в другом месте (например, на каком-нибудь отдаленном острове), и/или с тем, что они существовали слишком недолго для того, чтобы оставить после себя окаменелости: 10 000 лет — ничтожно малый срок, не поддающийся измерению во многих геологических пластах, однако его вполне хватит для весьма крупных эволюционных преобразований, производящихся путем постепенного накопления мелких пошаговых изменений.
Трудно представить себе две вещи более несходные, чем ускоренный градуализм и макромутационные прыжки. В их основе лежат абсолютно разные механизмы, а в ведущихся вокруг дарвинизма дискуссиях они играют принципиально различные роли. Сваливать их в одну кучу только потому, что они, как и катастрофические вымирания, приводят к разрывам в палеонтологической летописи, — это плохая поэзия в науке. Гулд прекрасно знает, в чем разница между ускоренным градуализмом и макромутациями, но относится к ней, как к несущественной детали, с которой можно будет разобраться уже после того, как мы отдадим должное имеющему всеобъемлющую важность вопросу, непрерывна эволюция или же состоит из разрозненных эпизодов. Только тот, кто опьянен плохой поэзией, будет придавать этому вопросу первостепенную важность. В нем не больше смысла, чем в вопросе о спирали ДНК и о том, не «связана» ли она с земной орбитой, заданном мне моим корреспондентом. Повторюсь: ускоренный градуализм похож на макромутации не больше, чем истекающий кровью знахарь — на проливной дождь.
Еще неправильнее приплетать к этому общему понятию пунктуализма теорию катастроф. В додарвиновские времена приверженцев библейского рассказа о сотворении мира чем дальше, тем больше приводило в замешательство существование окаменелостей. Кто-то надеялся утопить эту проблему в водах Всемирного потопа, но как объяснить наличие в геологических пластах целого ряда сменяющих друг друга различных фаун, в каждой из которых не было большинства нынешних, хорошо знакомых нам созданий? Ответом, что давал в числе прочих и французский анатом XIX века барон Кювье, была теория катастроф. Библейский потоп был только последним в серии искупительных бедствий, насылавшихся на Землю сверхъестественной силой. За каждой катастрофой следовал новый акт творения.
