Если взглянуть шире, то среда, в которой гену приходится выживать, включает в себя и другие виды организмов, с коими ему приходится взаимодействовать. ДНК какого-либо конкретно взятого вида не контактирует в буквальном смысле слова с ДНК тех видов, что на него охотятся, конкурируют с ним или же взаимовыгодно с ним кооперируются. Понятие климата здесь не несет того интимного характера, как в случае генов одного и того же вида, когда ареной сотрудничества оказывается внутреннее содержимое клеток. На более же широкой арене важную часть той среды, в которой протекает естественный отбор генов у видов-соседей, составляют последствия деятельности чужих генов — их фенотипические эффекты. Влажный тропический лес — это особый тип окружающей среды, формируемый и определяемый теми растениями и животными, что его населяют. У каждого из видов, живущих в тропическом лесу, имеется свой генофонд, обособленный ото всех остальных генофондов в том, что касается перемешивания при половом процессе, но соприкасающийся с их организменными эффектами.
Внутри каждого из таких изолированных генофондов естественный отбор, как мы уже видели, благоприятствует генам, сотрудничающим друг с другом. Но кроме того, он благоприятствует тем генам, которые способны выживать, находясь бок о бок с результатами деятельности других генофондов того же тропического леса: деревьями, лианами, обезьянами, навозными жуками, мокрицами и почвенными бактериями. Благодаря этому со временем весь лес может начать выглядеть как единое гармоничное целое, где каждая составляющая трудится ради общего блага: каждое дерево и каждый почвенный клещ — даже каждый хищник и каждый паразит — вносят свой вклад в деятельность одной большой и счастливой семьи. Это опять-таки соблазнительный способ смотреть на вещи. И опять-таки свидетельствующий о той лености, что свойственна плохой поэзии в науке. Намного более истинная точка зрения, тоже являющаяся научной поэзией, но только хорошей (цель настоящей главы — убедить вас в этом), представляет лес в виде анархического объединения эгоистичных генов, каждый из которых был отобран за его способность выживать в своем собственном генофонде на фоне окружающей среды, создаваемой всеми остальными генофондами.
Да, можно сказать в каком-то очень общем смысле, что все обитатели дождевого леса оказывают ценную помощь представителям других видов и даже поддерживают существование всего лесного сообщества. Разумеется, если удалить все почвенные бактерии, то для деревьев, а в конечном счете и для всего живого в лесу, это будет иметь самые печальные последствия. Но это не та причина, по которой бактерии там оказались. Да, несомненно, они действительно преобразуют опавшие листья, трупы животных и экскременты в компост, что способствует долгосрочному процветанию леса в целом. Но их цель — отнюдь не производство компоста. Они используют опавшие листья и погибших животных в качестве пищи для себя, ради блага генов, программирующих это производство. И то, что почва в итоге становится лучше с точки зрения растений — а значит, и с точки зрения травоядных животных, питающихся растениями, и с точки зрения хищников, которые едят травоядных, — побочное следствие этой своекорыстной деятельности. Организмы, образующие сообщество тропического леса, процветают в присутствии других видов этого сообщества, потому что оно и есть та окружающая среда, в какой удавалось выживать их предкам. Возможно, существуют такие растения, которые прекрасно себя чувствуют в отсутствие богатой культуры почвенных бактерий, но это не те растения, что встретятся нам в дождевом лесу. С большей вероятностью мы найдем их в пустыне.
Подобные рассуждения являются хорошим способом противостоять соблазну «Геи» — сильно переоцениваемой романтической фантазии о том, будто весь мир представляет собой единый организм, где каждый вид вносит свою небольшую лепту во всеобщее процветание: скажем, бактерии регулируют содержание газов в земной атмосфере на благо всему живому. Наиболее экстремальный из известных мне примеров этой разновидности плохой научной поэзии относится к одному знаменитому и высокопоставленному «экологу» (кавычки указывают на то, что речь идет о «зеленом» политическом деятеле, а не о подлинном ученом, специализирующемся на такой академической дисциплине, как экология). Этот случай рассказал мне профессор Джон Мэйнард Смит, который присутствовал на конференции, организованной британским Открытым университетом. Речь там зашла о массовом вымирании динозавров и о том, могла ли эта катастрофа быть вызвана столкновением с кометой. Для бородатого эколога ответ был ясен. «Разумеется, нет, — заявил он решительно. — Гея бы такого не допустила!»
Гея — имя древнегреческой богини земли, которое английский специалист по химии атмосферы и изобретатель Джеймс Лавлок позаимствовал, чтобы персонифицировать свой поэтический взгляд на целую планету как на единый организм. Все живые существа являются частями тела Геи и работают вместе, реагируя на изменения подобно хорошо отлаженному термостату — так, чтобы сохранить жизнь на Земле. По собственному признанию Лавлока, его смущают те, кто, как только что процитированный мною эколог, хватается за эту мысль с чрезмерным рвением. Гея превратилась в культ, почти религию, и можно понять, почему Лавлок хочет теперь дистанцироваться от всего этого. Но некоторые из его ранних гипотез, если обдумать их как следует, не намного правдоподобнее. В частности, он предполагал, что бактерии производят метан ради того важного вклада, который этот газ вносит в регуляцию химии земной атмосферы.
Проблема данной гипотезы в том, что она просит индивидуальных бактерий быть более любезными, чем это можно было бы объяснить естественным отбором. Предполагается, будто бактерии производят метана больше, чем требуют их собственные нужды. От них ждут, что они произведут его столько, сколько будет полезно планете в целом. Бессмысленно апеллировать к тому, что это в их собственных долгосрочных интересах, ибо, если жизнь на планете вымрет, вымрут и бактерии. Естественному отбору долгосрочные перспективы неведомы. Ему вообще ничего не ведомо. Усовершенствования возникают не путем предвидения, а в силу того, что одни гены становятся в генофондах многочисленнее других. К сожалению, гены, которые будут создавать «мятежных» бактерий — бездельничающих и пользующихся выгодами от метана, произведенного их альтруистичными соперниками, — неизбежно станут преуспевать за счет этих самых альтруистов. Таким образом, относительное количество эгоистичных бактерий в мире возрастет. И этот процесс будет продолжаться даже в том случае, если из-за такого эгоизма общее число бактерий (и вообще всего живого) уменьшится. Он будет продолжаться, даже если поведет к вымиранию. А как иначе? Предвидение тут невозможно.
Если бы Лавлок возразил мне, что производство метана — это побочное следствие какого-то другого процесса, который бактерии осуществляют ради собственной выгоды, лишь по случайности принося пользу всему миру, я бы полностью согласился. Но в таком случае все рассуждения по поводу Геи становятся излишними и только вводят в заблуждение. Нам больше нет нужды говорить о том, что бактерии действуют на благо чего бы то ни было, не считая кратковременной пользы для своих собственных генов. Мы пришли к заключению, что индивидуальные организмы работают на Гею только тогда, когда это нужно им самим, — так стоит ли в таком случае вообще приплетать сюда Гею? Не плодотворнее ли будет рассуждать о генах, которые представляют собой настоящие самовоспроизводящиеся единицы естественного отбора и процветают в окружающей среде, включающей в себя генетический климат, создаваемый другими генами? Мне доставит большое удовольствие обобщить понятие генетического климата, отнеся к нему действие всех генов на свете. Но это не будет Гея. Понятие Геи ошибочно приковывает внимание ко всей жизни на планете как к целостной единице. Но жизнь на планете — это переменчивая картина генетической погоды.
