Следовательно, единичная особь Mixotricha представляет собой колонию, содержащую по меньшей мере полмиллиона симбиотических бактерий различных видов. Если смотреть на отдельного термита с функциональной точки зрения — как на машину для переработки древесины, — то и он является колонией, вероятно, такого же количества симбиотических микроорганизмов. Не будем забывать, что, помимо этих «недавних» оккупантов, заселивших его кишечник, «собственные» клетки термита, как и клетки любого эукариота, сами по себе не что иное, как колония гораздо более древних бактерий. Наконец, специфическая особенность термитов заключается в том, что и сами они живут огромными колониями, состоящими по большей части из стерильных рабочих, которые опустошают окрестности эффективнее, чем любые другие животные за исключением муравьев, успешных по той же самой причине. Колония Mastotermes может насчитывать до миллиона рабочих особей. В Австралии этот вид — ненасытный вредитель, пожирающий телеграфные столбы, пластиковую оболочку электрических кабелей, деревянные строения и мосты и даже бильярдные шары. Судя по всему, быть колонией колоний колоний — хороший рецепт жизненного успеха.
Хочу вернуться к тому, чтобы посмотреть на ситуацию с точки зрения гена и довести концепцию всеобщего симбиоза — «совместного проживания» — до логического завершения. Маргулис справедливо чтут как верховную жрицу симбиоза. Но я уже говорил выше, что мне бы хотелось пойти даже дальше, чем она, и считать все «нормальные» ядерные гены такими же симбионтами, как и гены митохондрий. Однако там, где Маргулис или Лавлок берут за основу генного союза поэзию дружбы и сотрудничества, я собираюсь поступить противоположным образом и показать, что это лишь побочные эффекты. На генетическом уровне царит безраздельный эгоизм, но для достижения своих эгоистических целей гены прибегают к кооперации на многих других уровнях. Покуда речь идет непосредственно о генах, взаимоотношения между нашими «собственными» генами принципиально не отличаются от взаимоотношений между ними же и генами митохондрий или генами других видов. Все гены отбираются по своей способности преуспевать в присутствии тех других генов — независимо от видовой принадлежности, — результаты деятельности которых их окружают.
Сотрудничество внутри генофондов, приводящее к возникновению сложно устроенных организмов, часто называют коадаптацией, как бы в отличие от коэволюции. Под коадаптацией обычно подразумевают взаимную подгонку разных частей организма друг к другу. Например, для многих цветков характерны яркая окраска и наличие темных линий, служащих дорожной разметкой, которая ведет насекомых прямиком к нектару. Цвет, линии и нектарники действуют сообща. Они коадаптированы друг к другу, так как гены, их формирующие, отбирались в присутствии друг друга. А словом «коэволюция» обозначают, как правило, взаимозависимую эволюцию различных видов. Цветки и опыляющие их насекомые эволюционируют совместно — коэволюционируют. В данном случае коэволюционные взаимоотношения приносят им обоюдную выгоду. Но коэволюцией могут называть и враждебный тип совместного эволюционирования. Быстрота бега хищников коэволюционирует с быстротой бега их жертв. Мощная броня коэволюционирует вместе с орудиями и способами проникать сквозь нее.
Хотя я только что провел четкое различие между «внутривидовой» коадаптацией и «межвидовой» коэволюцией, можно видеть, что некоторая путаница здесь вполне позволительна. Если встать на ту принятую мною в данной главе точку зрения, что на любом уровне генные взаимодействия остаются генными взаимодействиями, то коадаптация оказывается просто частным случаем коэволюции. Покуда дело касается непосредственно генов, «внутривидовое» ничем принципиально не отличается от «межвидового». Различия носят практический характер. Внутри одного вида гены встречаются со своими попутчиками прямо в клетках. А при межвидовых взаимодействиях последствия влияния генов на окружающий мир могут сталкиваться с результатами деятельности других генов, находящихся в этом внешнем мире. Промежуточные варианты вроде внутриклеточных паразитов или митохондрий показательны тем, что нивелируют это различие.
Тех, кто скептически относится к идее естественного отбора, обычно беспокоит примерно следующее. Отбор, говорят они, процесс чисто негативный. Он отсеивает неприспособленных. Каким же образом такое отрицательное по сути явление, как прополка, может играть положительную роль в наращивании сложных приспособлений? Существенная часть ответа на этот вопрос кроется в сочетании коэволюции и коадаптации — двух процессов, которые, как мы видели, не так уж далеки один от другого.
Подобно гонке вооружений у людей, коэволюция — надежный способ постепенного накопления изменений к лучшему. (Под «лучшим» я имею в виду, конечно же, только повышение эффективности; очевидно, что с человеческой точки зрения «усовершенствование» оружия — это не улучшение, а совсем наоборот.) Если хищники делают свою работу все более и более качественно, жертвам приходится следовать их примеру, только чтобы сохранить статус-кво. И наоборот. То же самое справедливо и для паразитов с их хозяевами. Эскалация порождает дальнейшую эскалацию. Это приводит к реальному прогрессивному улучшению оснащения, необходимого для выживания, даже если не приводит к улучшению выживаемости как таковой (ведь противники в гонке вооружений тоже стали лучше оснащены). Итак, коэволюция — то есть гонки вооружений, взаимозависимая эволюция генов в разных генофондах — вот один из ответов скептику, считающему естественный отбор исключительно негативным процессом.
Другой ответ — это коадаптация, взаимозависимая эволюция генов в одном и том же генофонде. В генофонде гепарда зубы хищника дают наилучший результат в сочетании с пищеварением хищника и охотничьими повадками. Зубы, кишки и повадки травоядного животного формируют альтернативный комплекс в генофонде антилопы. Как мы уже видели, на уровне генов отбор складывает гармоничные комплексы, благоприятствуя не всему комплексу сразу, а каждому его составному элементу, когда в генофонде уже преобладают другие элементы этого комплекса. В подвижном равновесии генофондов одна проблема может иметь несколько стабильных решений. Как только одно из таких устойчивых решений начинает в генофонде преобладать, дальнейший отбор эгоистичных генов идет на пользу компонентам именно этого решения. Он мог бы точно так же благоприятствовать и другому решению, если бы начальные условия оказались иными. Как бы то ни было, у нашего скептика больше нет поводов беспокоиться насчет того, что естественный отбор — чисто негативный, отнимающий процесс. Естественный отбор положителен и созидателен. Он не более негативен, чем скульптор, отделяющий куски от мраморной глыбы. Он высекает из генофондов комплексы действующих сообща, адаптированных друг к другу генов — по природе эгоистичных, но сотрудничающих друг с другом в прагматических целях. Единицей, над которой трудится дарвиновский ваятель, является генофонд вида.
В этой и предыдущей главах я отвел немало места предостережениям против плохой поэзии в науке. Но общее сальдо моей книги совершенно иное. Наука поэтична, должна быть таковой. Ей много есть чему поучиться у поэтов и следует вдохновляться образцами хорошего поэтического воображения и метафорами. «Эгоистичный ген» — образное выражение. Потенциально хорошее, но, к сожалению, способное сбивать с толку, если эта персонифицирующая метафора оказывается понятой неверно. Будучи истолкована правильно, она может направить нас на путь глубокого понимания и плодотворных исследований. В данной главе образ «разумного» гена был использован для того, чтобы объяснить, в каком смысле «эгоистичные» гены могут одновременно быть и склонными к «сотрудничеству». А основная метафора, которая перекочует в следующую главу, — это гены вида как подробное описание того набора окружающих условий, где обитали его предки, — генетическая Книга мертвых.
