Предположим, что у одного из охотников — вероятно, вожака — возник план, как загнать в засаду антилопу канну, и ему хотелось бы сообщить свой замысел друзьям и соратникам. Он мог бы, конечно, сам изобразить канну — возможно, надев для этого ее шкуру, как представители охотничьих племен делают и сегодня в ритуальных и увеселительных целях. Также он мог бы изобразить перед охотниками те действия, которые от них потребуются: подчеркнутую, утрированную скрытность при подкрадывании, преднамеренное мельтешение и гвалт во время преследования, неожиданный бросок из засады. Но он мог бы сделать и еще кое-что, и в этом отношении был бы похож на любого командующего современной армией: показать цели и планируемый ход маневров на карте местности.
Все наши охотники, надо думать, были искусными следопытами, чутьем угадывавшими расположение следов и прочих меток, — их мастерство ориентирования, вероятно, сильно превосходило любые пределы нашего разумения (если только мы с вами по случайности не являемся сами охотниками из племени кунг-сан). Для всех них идти по следу и представлять его себе как карту местности в натуральную величину и вместе с тем как временной график перемещений животного было делом совершенно привычным. Так что же могло быть более естественным для вожака, чем взять в руки палку и начертить в пыли масштабированную модель ровно такой же картины — карту передвижений по земной поверхности? Охотники и их вожак считали в порядке вещей, что следы многочисленных копыт указывают на прохождение стада гну вдоль илистого берега реки. Так что же мешало вожаку провести на своей масштабированной карте линию, которая обозначала бы саму реку? И раз все наши охотники имели обыкновение находить дорогу от своей пещеры к реке по человеческим следам, то почему их вожак не мог отметить на своей карте местоположение пещеры относительно реки? Двигая палкой вдоль нарисованной им карты, он мог показать направление приближения к антилопе, угол, под которым ее следовало гнать, расположение засады — показать в буквальном смысле слова: рисуя на песке.
Не могло ли само понятие двумерного масштабированного изображения появиться на свет именно каким-то таким образом: в качестве естественного обобщения важного навыка — умения читать следы животных? Быть может, и идея рисовать фигуры животных берет начало из того же источника? Очевидно, что отпечаток копыта гну в грязи представляет собой образ — негатив — реального предмета. Свежий отпечаток лапы льва должен был пробуждать ужас. Но не мог ли он спровоцировать и ослепительную вспышку озарения, что человек сам способен нарисовать часть тела животного, а следовательно, по аналогии, и все животное целиком? А может быть, это озарение, в результате которого появилось самое первое изображение животного, возникло при виде отпечатка целой туши, вытянутой из запекшейся вокруг нее грязи? Или же имеющаяся в мозге система виртуальной реальности облекла плотью менее четкий отпечаток на траве?
Ведь все, что утро сохранит
От зайца, спящего на склоне, —
Травы примятой след
[67].
Уильям Батлер Йейтс, «Память» (1919 г.)
Любое предметно-изобразительное искусство (да и беспредметное, вероятно, тоже) зиждется на том наблюдении, что один объект может служить символом другого и что это иногда помогает при рассуждениях или при обмене информацией. Другим проявлением данной человеческой способности создавать символы являются аналогии и метафоры, лежащие в основе того, что выше я называл научной поэзией — как хорошей, так и плохой. Давайте согласимся с тем, что существует некий континуум, который может быть представлен в виде эволюционного ряда. С одного края этого континуума мы расположим предметы, символизирующие другие предметы, на них похожие, — например наскальные изображения буйволов. На другом конце окажутся символы, чье сходство с обозначаемым предметом отнюдь не очевидно, — например слово «буйвол», которое обязано своим значением лишь произвольной договоренности, соблюдаемой всеми, кто говорит на том же языке, что и вы. Промежуточные участки этого континуума можно, как я уже сказал, представить в виде эволюционного ряда. Вряд ли мы когда-нибудь узнаем, с чего он начался. Но мой пример со следами животных, пожалуй, позволяет представить, какого рода озарение могло привести к тому, что люди начали мыслить аналогиями и, следовательно, осознали саму возможность семантических значений. Из этого возникла семантика или из чего-то другого — в любом случае моя «карта следопыта» присоединяется к языку в качестве второго предположения о том, какая новинка программного обеспечения могла запустить спираль коэволюции, приведшей к увеличению нашего головного мозга. Быть может, именно вычерчивание карт помогло нашим предкам преодолеть тот критический порог, к которому другие человекообразные обезьяны сумели лишь подобраться?
На мысль о третьем возможном усовершенствовании программного обеспечения меня навел Уильям Кельвин. Он предположил, что совершение баллистических движений — к примеру, бросание снарядов в удаленную цель — предъявляет к вычислительным способностям нервной ткани особые требования. Идея Кельвина состояла в том, что преодоление этой специфической трудности — изначально, вероятно, в охотничьих целях — попутно снабдило наш мозг кучей других важных умений.
Как-то на усыпанном галькой берегу Кельвин развлекался тем, что бросал камешки, целясь в бревно, и это действие невольно запустило (аналогия тут не случайна) ход плодотворных рассуждений. Какого рода вычисления должен совершать головной мозг, когда мы бросаем что-либо в цель — то есть делаем то, чем наши предки по мере развития своих охотничьих навыков должны были заниматься все чаще и чаще? Одним из важнейших элементов меткого броска является точный расчет времени. Какие бы броски вы ни предпочитали — махом снизу, махом сверху или резким рывком запястья вперед, — исход дела решается в то мгновение, когда вы отпускаете бросаемый предмет. Представьте себе верхний бросок в крикете (в отличие от бейсбольных бросков, здесь рука должна оставаться выпрямленной, что упрощает вычисления). Если вы выпустите мяч слишком рано, он пролетит над головой отбивающего. Если же вы отпустите его слишком поздно, он шлепнется оземь. Каким образом нервной системе так ловко удается отпустить снаряд точно в нужный момент, с учетом скорости движения руки? В отличие от выпада в фехтовании, где ваша рука направляет оружие на всем пути к цели, бросок мяча происходит по законам баллистики. Расставшись с вашей рукой, брошенный предмет более вам не подчиняется. Бывают и другие искусные движения — например забивание гвоздей, которое по сути своей является баллистическим процессом, пусть даже при этом вы и не выпускаете инструмента из рук. Здесь тоже все вычисления производятся заранее, без права на ошибку.
Проблему хронометража при броске камня или копья можно было бы решить, рассчитывая все необходимые сокращения отдельных мышц прямо по ходу движения руки. Современные компьютеры, будучи электронно-вычислительными машинами, способны проделать подобный трюк, а вот мозг работает для этого слишком медленно. Кельвин рассудил, что нервным системам, принимая во внимание их медлительность, лучше было бы пользоваться буферным хранилищем заученных команд для мышц. Вся последовательность событий, происходящих при броске крикетного мяча или метании копья, заранее запрограммирована в головном мозге в виде готового списка команд, приказывающих той или иной мышце сократиться и расположенных в том порядке, в каком они должны быть отданы.
