Я стоял совершенно убитый и раздавленный. Наверное, я должен был радоваться – но мне хотелось завыть в голос. Снежана любила меня! Мы оба тайком глядели друг на друга, страдали, но ничего не смогли предпринять. Она дострадалась до могилы…
Вероника вдруг вспомнила слова Василия о том, как супруга Снегирева сидела на улице и «малевала цветочки». Возможно, не просто так она столько времени проводила во дворе за этим занятием? Может, таким образом несчастная женщина пыталась быть на глазах у любимого, ближе к нему?..
Пока Вероника раздумывала, сказать ли Серафиму о своем предположении или нет, тот уже заговорил дальше:
– Я спросил у Ольги, где находятся письма. Я был уверен, что Снегирев нашел их и выкинул. Но она ответила:
– Они где-то в доме. Но где, не знаю. Снежана хотела мне отдать их, чтобы я передала их вам, на память о ней, но ей внезапно сделалось плохо, она потеряла сознание и больше в себя не приходила. Я не знала, где именно она хранила письма, и не могла их разыскивать при Николае. – Ольга виновато развела руками. – Помните, что я вам сказала: Снежана любила вас. Она все вам простила, даже потерю ребенка. Она просила, чтобы вы это знали. Теперь вы знаете. Прощайте. – Она повернулась и поспешила к веренице машин.
Я дождался, пока все уедут, подошел к свежей могиле, погладил мокрую землю.
– Милая моя девочка, единственная на всем свете. Покойся с миром.
Я крепко выпил в тот день. Давно я так не напивался. Но надо было как-то снять охватившее меня страшное волнение и напряжение. Когда я пришел в себя, единственной мыслью, овладевшей мной, было – я должен забрать письма. Отыскать их и унести из дома. Это все, что осталось у меня от Снежаны, от нашей глупой, но настоящей и большой любви.
Я выждал неделю и отправился к Снегиреву. Снова на меня лаял Барс, но я перестал бояться его. Я стоял у калитки и ждал. Он вышел ко мне – взгляд его был полон ненависти и презрения.
– Чего тебе? Зачем приперся? На Снежану посмотреть? Так нет больше ее. Понимаешь ты это своими пропитыми мозгами?
Я пропустил мимо ушей его оскорбления.
– Пожалуйста, пусти меня в дом. Ненадолго, на пару часов. Мне нужно найти кое-что и забрать.
Его губы скривились в пренебрежительной усмешке.
– Что тебе нужно найти? Разве только заначку, припрятанную с тех времен, когда ты здесь квасил.
Я боялся сказать ему, что это письма. Он бы разозлился и порвал их.
– Это нужная мне вещь. Статуэтка, подаренная матерью на окончание театрального училища, – соврал я.
– Иди к черту со своими статуэтками, – рявкнул он грубо. – Иди и не появляйся тут больше. А то спущу собаку.
Я понял, что в дом мне по-прежнему не попасть, несмотря на то что Снежаны там больше нет. Снегирев не собирался пускать меня даже на порог. Пришлось примириться с мыслью, что письма мне недоступны. Но они хотя бы целы и невредимы, лежат где-то, надежно спрятанные. Я писал их, а Снежана читала и перечитывала. И пока они существуют, наша с ней любовь жива. Так думал я, влача свое жалкое существование в этой убогой каморке, бродя по электричкам, попивая вечерами пустой чай в одиночестве и тоске…
Год промелькнул как один день. Снова наступил ноябрь. Накануне годовщины Снежаниной смерти мне стало особенно тоскливо. Я запил. Неделю не просыхал, валялся у себя в каморке в бессознательном состоянии. Перед глазами стояло кладбище, толпа людских спин, гроб, который я мог разглядеть лишь издали. В голове сверлила безжалостная мысль о том, что я не смог даже поцеловать Снежану на прощание, и она просто убивала меня. В какой-то из дней я почувствовал, что сейчас откину коньки. Я ничего не ел уже много суток. Внутри все сжималось от голодных судорог. Я выполз наружу и потащился в знакомый магазинчик. При виде меня продавщицы переглянулись и дружно заткнули носы.
– Фу! Какая вонь! – Одна из продавщиц, девчонка с крашеными волосами, замахала на меня руками. – Убирайся отсюда, Серафим! Пойди протрезвей хоть чуток. Ты нам всех покупателей распугаешь.
Я стоял на пороге, покачиваясь, и не мог издать ни единого звука.
– Тише, тише, не гони его, – вмешалась другая, пожилая, по имени Вера. Именно она периодически подкармливала меня списанными продуктами, она же первая поведала тогда о Снежаниной болезни. – Видишь, он не жравши все это время. Давно не появлялся. Все пил небось? – Она поглядела на меня с сочувствием. Я молча кивнул. – Ну иди, я тебе хлебушка дам. И кильку в томате. – Она достала из-под прилавка буханку и консервную банку. При виде еды у меня невольно потекли слюнки. Я сделал пару шагов к прилавку, но ноги подкосились, и я грохнулся на пол.
– Этого еще не хватало, – рассердилась девчонка. – Говорила я тебе, теть Вер, зря вы этого забулдыгу тут привечаете, прикармливаете. Что теперь с ним делать? Ментов вызывать?
– Зачем ментов? – Пожилая вышла из-за стойки и склонилась надо мной. – Эй, Серафимушка, ты живой? – Она потрогала мой пульс и успокоилась. – Живой. Просто голодный. Светка, ну-ка живо, сделай горячего чая с сахаром.
Девчонка, недовольно бурча, ушла в подсобку и вскоре вернулась со стаканом. Сердобольная Вера принялась отпаивать меня чаем, кормить принесенными из дому бутербродами и печеньем. У меня немного прояснилось перед глазами, я смог поблагодарить ее, едва ворочая языком.
– Да ладно тебе, – улыбнулась Вера. – Я ж понимаю, больно тебе. Душа рвется.
Год назад, после похорон, я рассказал ей, что Снежана моя бывшая жена. Очевидно, добрая женщина помнила об этом и связала мое плачевное состояние с годовщиной ее смерти.
– Кстати, слыхал новость? – спросила она меня, когда я окончательно пришел в себя.
– Какую?
– Снегирев дом продал.
– Как продал? – Я даже вскочил, хотя ноги по-прежнему слушались меня с трудом.
– Да вот так. Мне кума из Нестерова сказала. Она к подруге в Плацкинине в гости ходила. Говорит, дом на краю леса продали. Там теперь новые хозяева. Вроде молодые какие-то.
Я больше не слушал ее. Сердце у меня бешено колотилось. Я взял хлеб, кильку и, покинув магазин, пешком отправился в Плацкинино. Шел я долго, хотя от станции до деревни чуть больше полутора километров. Но после недельного запоя и голодухи сил у меня было как у комара. Я то и дело спотыкался и падал в снег. Лежал немного, затем вставал и шел дальше. Снова падал и вновь вставал. Так, наконец, я добрался до дома. На калитке висел замок, со двора не доносилось ни звука. Я ходил у забора, топая ногами, чтобы не отморозить их, и ждал. Мне не терпелось узнать, кто купил дом у Снегирева. Вдруг приличные люди? Я смогу договориться с ними, и они пустят меня внутрь. Я обыщу все и найду письма. Не может быть, чтобы Снегирев их обнаружил и уничтожил. Они там, на месте, и я найду их!..
Я продолжал ждать. Час, другой. Я уже почти оледенел, пальцы на руках не сгибались. Но я упрямо продолжал топтаться возле калитки, всматриваясь в сгущающиеся сумерки. Наконец дорогу осветили фары. Раздался шум мотора. Из лесу выехала машина и остановилась у забора. Из нее вышел симпатичный парень. Это был твой Егор. На всякий случай я укрылся за деревом и стал наблюдать. Новый хозяин дома говорил по телефону. Разговор меня заинтересовал – он был очень странным. «Отличный дом, – сказал он в трубку, – подходящий для нашего дела. Послезавтра приедут страховщики. Сумма выйдет не ахти, но хоть что-то. Ну а потом… потом, котик, все пойдет по плану…» По какому плану – парень не уточнил. Но меня удивило то, что он говорит с кем-то и действует втайне от супруги, да еще называет неизвестного абонента «котик». Налицо явный факт измены. Однако мне было плевать и на молодого хитреца, и на его баб. Мне были нужны письма! Я вышел из-за дерева и подошел к нему. Он посмотрел на меня с брезгливостью.
