– Бе-кисо, бе-касо, бе-косо, – сказал доктор. – В еврейской школе при Благоволении я мало что выучил, но это застряло в памяти. В трех случаях проявляется суть человека: когда речь идет о деньгах, когда он гневается и когда пьян. В нашем случае, мне кажется, речь идет о последнем.
Кадиш взглянул на жену.
– Словесный понос, – пояснил Мазурски. – Дело полезное.
Лилиан было любо-дорого послушать.
– Доктор Тухлый Пенис, – бормотала она. – Доктор Крошка-Пенис. Крохотная крошка. Доктор Жирный Свин.
Доктор положил руку на живот.
– Ну, жирный – это вы зря. А насчет пениса – это как посмотреть.
Кадиш приподнял бровь.
– Анестезия иногда провоцирует сквернословие. Вылезает то, – Мазурски засмеялся, – что таится внутри.
– Выродок, – сказала Лилиан.
– Это подходит и вам, и мне. Но на язычок она остра, хоть и путается в словах.
– Все хорошо? – спросил Кадиш.
– Более чем.
Кадиш понизил голос до шепота:
– Сделали большой, как она просила? Вернули старый нос? С горбинкой? Она хочет видеть в зеркале нашего сына.
– Гарантирую, что на этот раз нос никуда не денется. Я постарался на славу. Репутацией не бросаются.
– Мамзер!
[34] – сказала Лилиан громко и, хоть и сквозь повязку, вполне внятно. – Встаем! Поехали!
Мужчины уставились на нее – еще не придя в себя, она пыталась встать с постели.
Второго раза она не допустит. Две операции – это ладно, но второй раз проснуться, не думая о Пато, – такого больше не будет. Кстати, и в самом пробуждении мало радости: приходишь в сознание и понимаешь – Пато нет. Но сейчас ее ничто не остановит. Если нос на месте, больше отдыхать она не станет.
– Прошу вас, – взмолился доктор. – Не надо спешить.
– Нос держится?
– Держится.
– Тогда нечего тратить время.
Кадиш, метнув взгляд на доктора, бросился на помощь жене. Лилиан поднялась, ноги едва держали.
– Это нормально? – спросил Кадиш.
– Мать не остановишь, – сказал Мазурски.
Кадиш помог жене одеться, а доктор вышел и вернулся с креслом-каталкой.
– Посидите хотя бы до машины.
Лилиан села в кресло, доктор сам отвез ее к лифту. Когда двери открылись, ручки перехватил Кадиш.
– Удачи, – сказал доктор.
Кадиш развернул кресло и стал пятиться, чтобы войти в лифт, Лилиан меж тем подалась вперед и пожала доктору Мазурски руку.
Устав упрашивать, Кадиш начал яростно колотить в дверь. Вот бы мне такую бдительность проявить, подумал он. К тебе ломятся, а ты – ноль внимания, это ж, наверно, нелегко?
Будь Лилиан чуть лучше, не опирайся она на его плечо, чтобы не упасть, она сказала бы то же самое. Слава богу, что не сказала. Сейчас, когда они умоляли мать Рафы впустить их, это было бы слишком.
Кадиш знал: полиция в конце концов выломала бы их дверь. Они бы все равно вошли. Но насколько лучше было бы для всех, включая Пато, если бы Кадиш, по крайней мере, попортил им нервы, вынудил их поднять шум.
– Я просто хочу с ним поговорить, – сказал Кадиш. – Пару слов с вашим сыном.
Кадиш и впрямь хотел поговорить с Рафой. Сидя на нем верхом и колотя его головой об пол. Кто, как не Рафа, во всем виноват? Самонадеянные идиоты! Они точно что-то замышляли. И зачинщиком наверняка был Рафа.
Мать Рафы, даже не открыв дверь, попросила Познаней держаться подальше. И не лезть в их жизнь. «Вы и так наделали дел», – сказала она. У Лилиан даже отлегло от сердца. В чем бы их ни обвиняла мать Рафы, она первая признала: Лилиан чего-то добилась.
В конце концов дверь Рафина мать все же открыла. При виде Лилиан она заметно встревожилась. Не стала спрашивать, что случилось, даже не пригласила войти. Кадиша после операции она не видела и перевела на него взгляд лишь после того, как освоилась с лицом Лилиан. Встреть она их на улице, наверняка бы не узнала.
Кадиш подвел Лилиан к дивану и тут же, не спрашивая разрешения, прошел в спальни. В одной девочка школьного возраста делала уроки и не удостоила Кадиша даже кивком головы. В другой на кровати, в тяжелых черных ботинках и двух или трех свитерах со здоровенными дырами, спал старик. Мимо матери Рафы Кадиш прошагал на кухню.
Когда он вернулся, две матери молча смотрели друг на друга, Лилиан так и сидела на диване.
– Где он? – спросил Кадиш.
– Это все Пато, – сказала мать Рафы. – Я любила его как сына, но это все он.
– Что «все»? – не поняла Лилиан. Ей не понравилось слово «любила». – Любите, – сказала она вслух. – Вы его любите.
– Мне очень жаль, – сказала мать Рафы. – Я была в ужасе, когда узнала. – Она была готова заплакать, но сдержалась, и Лилиан бросилось в глаза, как раздулись ее крупные ноздри. – Я всегда его привечала, старалась, чтобы он чувствовал себя как дома. Когда ему некуда было деться, он жил здесь.
– Что значит «некуда»? – возразил Кадиш. – Что бы он там ни выдумывал.
– Пато так не считал. Во всяком случае, он много времени проводил здесь.
– Дисциплина, – сказала Лилиан. – Часто дети дисциплину принимают за жестокость и тянутся в дома, где вообще нет никаких правил.
Рафина мать опустилась на колени и закричала прямо в лицо Лилиан – на взгляд Кадиша, безысходность этой картины усугублялась тем, что Лилиан была в бинтах, в окровавленных бинтах.
– Я мать-одиночка! – закричала она. – Мать-одиночка! – Она выпрямилась, и Кадиш с удивлением отметил, что ни девочка, ни старик не вышли из своих комнат. – Я горбатилась, чтобы у них был дом, убивалась ради них, а теперь, – голос ее снова взлетел вверх, – их нет.
– Кого нет? – спросил Кадиш.
– Рафы. И Флавии.
– Их арестовали? – спросила Лилиан. – Забрали в полицию?
– Нет, – ответила мать Рафы. – Они сбежали. Сразу после вашего звонка. Быстро собрались, чмокнули меня в щеку – только я их и видела. «Ты нас больше не знаешь» – вот что они сказали. Приятно услышать такое от сына на прощание. А потом Рафа добавил: «Если на тебя будут наседать, выпытывать, где мы, скажи им все, как было. Как было вот сейчас. Скажи, что мы встали и ушли». – Мать Рафы сгребла в горсть блузку на груди, словно хотела сорвать ее вместе с кожей. – И как мне теперь прикажете жить?
– Вам еще повезло, – сказала Лилиан. – Они ушли по своей воле и могут так же вернуться.
– Какое же это везение, если они не вернутся – из-за Пато?
– Дочь, – вмешался Кадиш. У него был готов ответ. – Вам повезло: у вас есть еще и дочь.
