С помощью консьержа Кадишу удалось сесть.
– Извините, что руки распустил, – сказал Кадиш.
Консьерж помог Кадишу подняться и, поддерживая его за плечи, направил к двери.
– Вы больше себе навредили, чем мне, – сказал он. – Будем считать, мы квиты. – И подтолкнул Кадиша к выходу, придав ему поступательное движение.
– Мне надо с ними поговорить, – настаивал Кадиш. – С Моникой.
– Ничего не выйдет, – сказал консьерж. – Если помните, мы это уже проходили. Тут вы шваркнули мне по челюсти.
– Помню, – сказал Кадиш.
– Вам нужна вторая попытка?
Без пиджака консьерж выглядел еще мощнее, руки так и распирали рубашку. И на вторую попытку сил у Кадиша – даже если бы он был не слабее консьержа – не осталось, и оба это понимали.
– Забрали моего сына, – объяснил Кадиш. – Вот я и хочу задать ей пару вопросов.
Консьерж провел языком по разбитой губе. Крови почти не было.
– Мне жаль, – сказал консьерж, – но она ни с кем говорить не хочет.
– Неужели не пустите?
Консьерж покачал головой.
– Мне надо туда подняться, – не сдавался Кадиш. – Раз так, буду ждать здесь. Уйти отсюда ни с чем я не могу.
Консьерж указал на два длинных дивана.
– Располагайтесь, – предложил он.
Кадиш метнул взгляд в сторону лифта. Даже если побежать, все равно ничего не выйдет.
– Если бы не моя жена, – сказал Кадиш, – эта девушка до сих пор числилась бы пропавшей. Моя жена вытащила ее из полиции. – Кадиш полез в карман за бумагами. – Это она привезла девушку домой.
– Ваша жена? – удивился консьерж. – Госпожа Познань?
– Да, – подтвердил Кадиш.
Консьерж провел Кадиша к лифту. Получилось так, как говорил доктор Мазурски: Кадиш рассказал все задом наперед. И тогда, и сейчас. Когда лифтер открыл решетку, консьерж сказал: – Шестой. – А когда лифт поднялся, обратился к лифтеру: – Сделай одолжение, Палпо. Присмотри за вестибюлем, пока я не спущусь. – Лифтер в знак согласия свистнул.
К удивлению Кадиша, консьерж достал связку ключей и вошел в квартиру. За дверью сразу открывалась просторная гостиная. Квартира очень современная и на генеральскую ничуть не походила, хотя было ясно, что деньги у хозяев водятся. Но бардак порядочный, подумал Кадиш. Чтобы у богачей и такой бардак? Квартира просторная, но выглядит захламленной. На спинку дивана брошено платье, под ногами у Кадиша валяется пояс. Кадиш перешагнул через него, посмотрел в глубь квартиры – на серванте вверх дном лежит серебряная сахарница, сахар высыпался на пол. Кадиш хотел спросить, где прячутся жильцы, но уже понял – дома никого нет. И тут его осенило: здесь побывала либо полиция, либо армия, и у него перехватило дыхание. Они поступили с девушкой ровно так, как с Пато: сначала отпустили, чтобы заявить, мол, у нас ее нет, или вообще ничего не заявлять, а потом зацапать снова. И похоже, вместе с ней зацапали всю семью.
Но через несколько секунд Кадиш сообразил: нет, что-то здесь не так. Обыска в квартире не было, здесь царил разгром. Кадиш огляделся. Дорогие вещи стояли на своих местах, все, что могло бы разбиться, стояло в целости и сохранности. Квартира пострадала лишь от спешки. Кадиш было направился по следу из разбросанной одежды к спальням – и все понял. Он посмотрел на консьержа и ощутил себя букашкой под его полным жалости взглядом.
Они уехали. Альваресы заполучили дочку и сбежали.
Глава тридцать шестая
Прежде чем сам Фейгенблюм даст понять, кто он такой, его кабинет свидетельствовал: здесь трудится важная еврейская шишка. На приставных столиках, на полках, на подставках и подоконниках, на стенах и на столе – везде перед посетителем представали всевозможные награды, аттестаты, статуэтки и символы иудаизма, которые добывают и покупают те, кто при власти, и, как правило, награждают ими друг друга.
Вот коллекция старинных ханукиот, с лунками в виде ноготков, в римском стиле. На первом плане большая медная менора, с семью ветвями, как в Храме. А если посетитель еще не проникся величием этого места, то на подставке справа от него – бронзовая модель самого Третьего храма, словно ниспосланного с небес. Рядом, подобно мечу самурая, на раздвоенной подпорке – шофар.
А ближе всего к столу Фейгенблюма – чтобы посетитель понимал, куда пришел, и не забывался – в шкафчике из красного дерева на бархатной подложке желтая звезда Давида. По другую сторону барельеф – Стена Плача, чтобы и сам Фейгенблюм не забывал, что к чему.
Одна из стен от порога и до стола была сплошь увешана фотографиями Фейгенблюма в обществе власть имущих – доказательство его связей с внешним миром. Рты до ушей, рукопожатия, несколько снимков при беглом осмотре показались Лилиан сомнительными, похоже, Фейгенблюм втерся в группу в последнюю секунду. Тут же висел большой портрет президента Фейгенблюма с его отцом, первым президентом Фейгенблюмом – это он в свое время помог создать Объединение еврейских общин Аргентины, это при нем кладбище было разделено.
Фейгенблюм сидел за столом и правил письмо. На самом деле ничегошеньки он не делал. Но он так старательно и до смешного недостоверно изображал занятость, что у Лилиан, надо признаться, изрядно нервничавшей перед встречей с ним, отлегло от сердца. Фейгенблюм водил кончиком пера по бумаге, а Лилиан хотелось ему сказать: я перед начальством уже сидела, господин Фейгенблюм, в министерствах уже побывала. До чего же неумело он важничает! До чего недостоверно прикидывается, будто не видит ее, потому что погружен в глубокие мысли. Ведет себя не только грубо, но и нелепо. Лилиан издала звук, трактовать который можно было только как смешок. Фейгенблюм стал строчить еще быстрее, так и не предложив ей сесть.
Наконец он промокнул письмо и прижал его пресс-папье в виде голубя мира. Это произведение искусства он поместил над именем предполагаемого адресата.
– Госпожа Познань, – сказал он.
Лилиан села. Фейгенблюм поднял голову, изготовился слушать. Руки сложил на столе, одну поверх другой, жест соответствовал приветливому – давайте, начинаем с нуля – выражению лица. Плохой знак, подумала она. Вежливость как оружие.
Лилиан подождала: пусть он заговорит первым, тогда ему – хочешь не хочешь – придется вести себя любезно, хоть от его любезности с души воротит. Она ему еще все припомнит.
– Меня удивил ваш визит, – начал Фейгенблюм. – Впрочем, хочу сказать: в моем кабинете все равны. О любых наших размолвках с вашим мужем – в прошлом или в настоящем – сегодня мы забываем.
– Согласиться забыть – едва ли осмотрительно, – сказала Лилиан. – Особенно теперь, когда этого от нас требует хунта. Особенно матери пропавшего сына.
У Фейгенблюма перехватило дух, в воздухе внезапно повеяло сочувствием, хозяин кабинета выскочил из-за стола, стал утешать Лилиан, подал ей руку, подвел к дивану, усадил и сел рядом прямо под фотографиями, с которых на нее внимательно смотрели глаза власть имущих – и это было не во сне. В спешке Фейгенблюм даже опрокинул своего голубка.
