Впрочем, как ни странно, его это не встревожило. Кадиш верил, что опознает этого человека с первого взгляда. Список его ошибок в делах был бесконечен, тем не менее Кадиш верил в свое чутье.
Пирс кончался небольшим навесом, там и стоял тот, кто был нужен Кадишу: вот он, в зимней куртке с капюшоном, нога на перилах. Усы, неухоженный, то ли давно не брился, то ли решил отпустить бороденку. Да, Кадиш узнал его сразу.
Справа и слева две удочки, в мясистой руке – чашка кофе. Его выдавало выражение лица, хорошо знакомое Кадишу, – такое же, как у него самого. Вид сломленного жизнью человека – подойди к нему Кадиш, схвати за лодыжки и кинь через перила в воду, тот и не подумает сопротивляться, легко смирится: ведь с концом жизни конец и его бедам.
Они кивнули друг другу, мужчина снял ногу с перил, достал термос и налил кофе. Из чашки повалил пар, и Кадиш подумал: не от этой ли чашки поднималась дымка, которую он видел на пути сюда? Мужчина предложил чашку Кадишу. Это была крохотная жестяная чашечка, покрытая потрескавшейся белой эмалью, явно предмет особой любви хозяина.
Кадиш ничего не сказал, лишь напряженно всматривался в налитые кровью глаза мужчины. Отдающие желтизной и очень большие, хотя и утопали в обвисших щеках. Мужчины оценивающе смотрели друг на друга, потом Кадиш – гнетущее молчание на него не подействовало – повернулся к перилам и вместе с рыбаком стал смотреть на воду.
Вода под пирсом загустела от нефти, бензина и прочих отходов производства, стеклянно поблескивала. При каждом всплеске и каждой волне вода то багровела, то краснела, то в ней проступали прожилки цвета растекшегося желтка.
А ведь красиво! Хотя едва ли, подумал Кадиш, стоит есть то, что выудишь из такой воды. Проплывавший мимо буксир, таща на невидимой привязи баржу, дал гудок.
Кадиш вернул чашку и закурил.
Сделав несколько затяжек, он не без опаски кинул сигарету в воду: вдруг река загорится и вся эта химия сожжет Буэнос-Айрес?
Мужчина покачал головой, словно хотел сказать: не загорится, пробовали уже. Впрочем, кто знает, что он там думает.
Вводную часть можно было считать законченной, и Кадиш протянул мужчине руку. Рукопожатие оказалось крепким. Не отпуская руку, мужчина спросил:
– Как, еще раз, ваша фамилия?
– Я думал, мне не следует… – сказал Кадиш. – Что вы бы ни хотели…
– Виктор Волленски, – представился тот.
– Кадиш Познань. Я решил, что не должен знать ваше имя.
– Почему же? – возразил тот. – Человеку с нечистой совестью в этом городе бояться нечего. Это невинным людям надо быть начеку.
– В самом деле?
– Я – живое тому доказательство. Ведь мне давно пора быть на том свете.
– Вы спаслись? – Кадиш оглянулся – посмотрел на клуб. Если хочешь видеть, кто к тебе идет, нет ничего лучше края пирса.
– Спасся? – мужчина поднял бровь.
– Вырвались из лап хунты.
– Из лап хунты? – Мужчина засмеялся. – Вот наивняк. Разве по мне не видно?
Кадиш оглядел собеседника. Зубы у него вдруг застучали – у воды было холодно, не помогал и горячий кофе. Волленски снял куртку, передал Кадишу, Кадиш ее надел.
Волленски – он остался в толстом шерстяном свитере – закатал рукава и обнажил затейливую, слегка выцветшую татуировку.
– Спасаться надо от меня. И вот в чем штука: всю жизнь за чем-то гонишься, а когда хочешь сбежать, оказывается – не тут-то было. Даже если ты из тех, кто гонится, от себя не убежишь. Я пробовал. Спрятал все концы в воду. И что? – Он закрыл огромные глаза, потом резко их распахнул, сначала один, потом другой. – Оказалось, только глянь – и вот он я.
Кадиш внимательно слушал, кивнул, не отводя глаз от татуировки.
– Вы моряк? – спросил Кадиш.
– Флот, – уточнил Волленски. – В этой стране все вверх ногами – вот и флотский теперь летает на самолетах.
– Пилот?
Волленски прищурил глаз.
– Ojo
[43], – сказал он. – Глаза у меня большие, им бы подавать сигналы большой тревоги, вот только видят они так себе. – Он высвободил одну из удочек. – Нормально для штурмана. Нормально, чтобы видеть больше, чем надо. Лучше бы мне быть слепым.
– Бог знает что вы говорите, – сказал Кадиш.
– Доведись вам увидеть то, что мне, вы бы так не сказали.
Леску удочки чуть колыхало подводное течение, тем не менее Волленски начал ее сматывать. А когда показался крючок с наживкой, снова забросил его в воду.
– Что же там такого ужасного? – спросил Кадиш. Он положил руку на вторую удочку, и Волленски кивнул. Кадиш вытащил ее.
– Я знаю, что делают с детьми, – сказал Волленски.
Кадиш подошел к нему вплотную.
– Как так получилось, что это знаете именно вы?
– Потому что это моих рук дело, – ответил Волленски. – Я – то чудовище, которое сбрасывает их в море.
Снова закинув удочки, мужчины постояли у перил, посмотрели на воду. Кадиш сунул руку в карман. Вытащил фотографию Пато и по перилам подвинул ее к штурману.
– Пато Познань, – сказал Кадиш. – Мой сын, он пропал.
Штурман не стал смотреть на фото. Отвернулся.
– Прошу вас, – настаивал Кадиш. – Вдруг вы его узнаете. Если не знаете имени, пусть хоть лицо узнаете.
– Это не имеет значения, – ответил штурман.
– Для меня имеет, – взмолился Кадиш.
Штурман взял фотографию, изучил и отодвинул к Кадишу.
– Они все выглядят одинаково, все выглядят так. Как говорится, все в одной лодке. Да вот беда – лодки у них нет. И все они – на дне реки.
– А доказательство? – спросил Кадиш. – Я же отец, как я могу этому верить?
– Хотите, чтобы кто-то поклялся? Кто-то со стороны? – Штурман умолк, словно и впрямь ждал, что Кадиш ему ответит. – Похоже, вы и без меня знаете правду.
– Что знаю? – спросил Кадиш.
– Что если они пропали – это все. Домой ни один не вернется.
– Не может такого быть, – пробормотал Кадиш. Он не мог поверить тому, что услышал.
– Я убил многих. Возможно, и вашего сына.
– Вы никогда бы не признались мне в этом. Не сказали бы вслух.
– Я вам сразу сказал: наказывать меня никто не хочет. Я пытался рассказать об этом миру, но вы чуть ли не единственный, кто захотел меня выслушать.
– Будь это так, вы бы тоже оказались в числе пропавших.
– Похоже, все наоборот. Меня оставили городским глашатаем. Я толстяк, мерзкий пьянчуга – чистое позорище. Правда всегда выходит наружу, но, когда уже не разобрать, где правда, а где ложь, такие, как я, приносят пользу.
