И если уж задуматься, то, прежде всего, зачем автарку понадобилось брать на себя труд отнимать Киннитан от семьи? В этом не находилось совершенно никакого, ни даже малейшего смысла. Зачем было выбирать священной женой простую девчонку, дочь скромного жреца? И потом не делать ни с ней, ни для неё ровным счётом ничего, кроме одного — повеления исполнять какие-то немыслимые религиозные обряды?
И что такое в ней заинтересовало и северного короля — Олина? Он был, конечно, добрым человеком, но ведь не выделил бы он её, Киннитан, из всех прачек иеросольской цитадели только поэтому?
Погодите-ка. Киннитан вскочила, осенённая невероятной идеей, но через два шага её остановила натянувшаяся верёвка. Она подавила раздражение, твёрдо намеренная не упустить пришедшую мысль. Автарк выбрал её для какой-то цели, которой она никогда не понимала. Сейчас его флот продвигался на север вдоль побережья Эйона. Тот пленник, чужеземный король, разглядел в ней что-то, ему знакомое — сходство с кем-то, так он сказал? Так не хочет ли автарк попасть как раз в страну этого самого короля, Олина? Не туда ли они все и направляются?
Не то чтобы в этой мысли ей действительно виделось здравое зерно, но сейчас, окружённая врагами и водами океана, где не было ни проторённых путей, ни вешек, ни примет, она чувствовала, что нащупала что-то стоящее.
Ей было нечего делать и почти нечего есть, и оттого сон Киннитан стал беспокоен. По ночам она часами лежала, завернувшись в своё тонкое одеяло, изо всех сил отгоняя красочные картины тех мучений, которым подвергнет её автарк, и ожидая, пока на неё снизойдёт благословенный сон. А по утрам, пробудившись от дрёмы, она ещё подолгу не открывала глаз, слушая заунывные стоны морских птиц и молясь о том, чтобы заснуть снова, хоть на короткое время погрузиться в забытьё — но это случалось редко. Часто она просыпалась даже раньше своего мучителя, когда бодрствовал только Вилас или один из его сыновей, нёсший у руля вахту.
Несколько дней понаблюдав за своим тюремщиком, Киннитан поняла, что он — человек привычки: каждое утро мужчина вставал в одно и то же время, едва только медно-красный утренний свет начинал кровавить небо у восточного края горизонта. Сразу после пробуждения он делал несколько упражнений на растяжку, переходя от одного к другому с размеренной предсказуемостью стрелки больших часов на главной башне Садового дворца, будто и сам состоял из колёс и шестерней, а не из плоти и крови. Потом, как подсмотрела Киннитан сквозь ресницы, притворяясь спящей, этот бледный, ничем не примечательный мужчина, державший в своих руках её жизнь, доставал из кармана плаща крохотную чёрную бутылочку, вытаскивал пробку и погружал что-то, похожее на иглу или тонюсенькую веточку, в этот пузырёк, и вынув, слизывал то, что оказывалось на кончике. Затем закупоривал его, тщательно притирая пробку — и пузырёк вместе с иглой снова исчезали в кармане плаща. После этого он обычно съедал немного вяленой рыбы и выпивал глоток воды. Утро за утром эти священнодействия — упражнения и манипуляции с пузырьком — неизменно повторялись.
Что же хранил в себе крошечный сосуд чёрного стекла? Киннитан терялась в догадках. Очень похоже на яд, но зачем бы человеку по доброй воле принимать его? Может, какое-то сильнодействующее снадобье? И всё же, хоть она и не могла взять в толк, что же происходит, об этой его привычке стоило поразмыслисть — поразмыслить не спеша и тщательно. И поскольку больше ничего ей не оставалось, Киннитан стала копить догадки, как скряга копит денежки.
Девушка лежала не двигаясь, не открывая глаз; за время, проведённое на корабле, у неё обострились чувства, она стала ясно ощущать ход времени и ловить малейшие изменения в воздухе, так что даже первое робкое тепло занимающегося утра вызывало щекотку на озябшей щеке.
Как ей сбежать от своего похитителя? И если не выйдет, как ей свести счёты с жизнью прежде, чем её отдадут автарку? Она была согласна даже на такую жуткую смерть, что настигла Луйян — по крайней мере душительница действовала довольно быстро. То, что слуги автарка сделают с ней, ещё живой, пугало Киннитан гораздо, гораздо больше…
Ход её мыслей разбило тихое "Дзиньк!" пробки, затыкающей пузырёк, и вдруг прозвучавшее:
— Я знаю, что ты не спишь. Ты дышишь иначе. Брось притворяться.
Киннитан открыла глаза. Мужчина пристально глядел на неё неестественно блестящими глазами, в которых будто пряталась тайная усмешка. Когда он сунул бутылёк куда-то под плащ, упругие мускулы перекатились под кожей предплечий, словно змеи. Мужчина был до ужаса силён и быстр, как кот — девушка знала это. Как могла она надеяться сбежать от этого человека?
— Как тебя зовут? — спросила она, наверное, в сотый раз.
Он посмотрел на неё оценивающе, и его губы искривились в скупой то ли насмешливой, то ли презрительной ухмылке.
— Во, — резко бросил он. — Это означает "из". Но я не "из" чего бы то ни было. Я конец, а не начало.
Киннитан так изумилась этому короткому откровению, что сперва не нашлась, что и ответить.
— Я… я не понимаю, — девушка старалась говорить спокойно, как будто в том, что этот молчаливый убийца рассказал ей что-то о себе, не было ничего необычного. — Во?
— Мой отец родом из Перикала. Его отец был бароном. Титул семьи звучал как "во Йовандил", но мой отец запятнал его позором, — он рассмеялся.
"Что-то с ним не так, — решила она, — что-то есть в нём странное, лихорадочное". Киннитан уже почти боялась слушать дальше.
— Так что он укоротил прежнее имя и подался на войну. Там автарк взял его в плен. И он стал Белым гончим.
Даже для Киннитан, большую часть своей жизни проведшей за стенами Улья и Дворца Уединения, одного упоминания о белокожих убийцах с севера, служивших автарку, хватило, чтобы сердце пропустило удар. Так вот почему белый человек из Эйона так чисто говорит по-ксисски.
— А… а твоя мать?
— Она была шлюхой, — он произнёс это небрежно, но впервые отвёл глаза в сторону и смотрел, как расползается на горизонте сияние рассвета, будто горящая плёнка нефти на воде. — Все женщины — шлюхи, только она, по крайней мере, этого не скрывала. Он убил её.
— Что? Твой отец убил твою мать?
Мужчина опять повернулся к ней, в глазах плескалось глухое презрение.
— Она сама напросилась. Ударила его. И он проломил ей голову.
Киннитан уже совсем не хотелось, чтобы Во продолжал рассказ. Но она только подняла дрожащие руки, словно желая отгородиться от этого кошмара.
— Я бы и сам убил её, — сказал Во, поднялся и пошёл по едва качающейся палубе — переговорить со старым Виласом, который нёс вахту у штурвала.
Киннитан просидела, съёжившись под сильным леденящим ветром, до последнего, а потом, цепляясь руками за скамью, доползла до леера, и её стошнило в море всей её скудной трапезой. Откашлявшись, она прижалась щекой к мокрому холодному дереву фальшборта. Береговая линия была практически не видна, укрытая туманом, и казалось, что лодка дрейфует по забытому и покинутому всеми пространству где-то между мирами.
