За бессчётные века, что пронеслись над нами со времён раскола, из всех Бессонных лишь мы трое унаследовали кровь Народа и могли впадать в дремоту, как впадали наши предки. И в этой дрёме снили мы далеко и ясно.
Отвергнутые всеми, мы были изгнаны из Сна, но не были приняты и в наследных наших чертогах, в Доме Народа. И потому мы тоже удалились в глушь, и так долго жили в дикой пустоши, что забыли, каким путём пришли сюда, и захоти мы даже — не нашли бы дороги назад.
И всё же мы спим, и грезим во сне. В этих грёзах мы зрим то, что грядёт — или возможно, грядёт, — в каждом сне таятся тени и мороки, истинные предсказания смешаны с ложными. Но мы знаем, что мы трое рождены иными неспроста. Мы знаем, что наши сны имеют своё предназначение. И мы знаем также, что никому более, смертному или бессмертному, не были явлены те видения, каких удостоились мы.
Мы не знаем, кто вложил в нас дар видеть эти грёзы, особые и еретические, или почему именно мы были избраны, а затем оставлены ожидать многие столетия, чтобы применить свой дар. Но мы знаем, что пренебречь им для нас значит отвернуться от того единственного стержня, что удерживает вместе все миры и времена — духа, сознание и слово которого есть Книга Огня-в-Пустоте, — каковая и сама по себе одна только дарит нам надежду на то, что существование наше не бесцельно…
Эти слова, эти мысли были единственными спутниками Баррика в извечном мраке. Три голоса, звучавшие в унисон, постепенно опять разделились, у каждого появились свои характерные нотки, но темнота всё ещё окружала принца, и только голоса Спящих удерживали его над небытием.
— Что станем мы делать теперь? — спросил первый голос, самый мягкий из трёх.
— История уже разворачивается перед нами, но персонажи её выходят на сцену и скрываются за кулисами не в том месте и не в свой черёд.
— Всё было просто обречено пойти не так. Я вам говорил, — а это тот сварливый. Зол или… напуган?
— А мы это предвидели? — третьего он запомнил хорошо: старый и растерянный. Имя… имя вроде бы напоминало завывание ветра в одиноких пустошах, вздох печали. — Я не могу вспомнить. Мне холодно и страшно. Когда великие вернутся, они будут так сердиты на нас всех.
— Мы делаем это не для себя, но для истории. Даже богам не уничтожить повествования, героями которого мы все…
— Неверно, — прервал его тот, второй, резкий и злой голос. — Они могут препятствовать его развитию так долго, что оно утратит свой облик и смысл — до тех пор, пока история, целую вечность ждавшая того, чтобы сбыться, не станет неузнаваемой. Итог можно оттягивать бесконечно — так, что сам мир умрёт прежде её завершения.
— Только если мы сдадимся, — возразил первый Спящий. — Только если отречёмся от наших собственных снов.
— Хотелось бы мне их не видеть, — вмешался старый. — Они приносят лишь горе. У нас ведь была семья когда-то…
Хуруэн. Вот как звали тот дряхлый дребезжащий голос. Хуруэн. Другие два имени тоже звучали как-то похоже…
— Тихо. Время нам подумать, что мы можем сделать. Вы слышали слепого короля. Этот малыш, юное создание солнечного мира, должен прийти к нему поскорее, иначе всё будет потеряно.
— Твои усилия тщетны. Что, этот мелкий полукровка умеет летать? Нет. Всё кончено, говорю тебе.
“А это — Хикат, — вспомнил Баррик. — Имя будто свист топора, рассекающего древесину. Хикат. А третьего звали… Хау”.
— Ничего ещё не кончено. Есть один путь. Он может пройти дорогой Горбуна.
— Он не знает, как — и учиться ему пришлось бы долгие годы.
— Я знал когда-то, — прокряхтел старый Хуруэн. — Знал ли я? Думаю, да. Вроде бы я помню дороги Горбуна, и они холодны и пустынны.
— Холодны они и пустынны, да, но дитя может пройти этими дорогами и иначе, не с помощью одной лишь своей силы, — мягко добавил Хау. — Во Сне есть дверь.
— Ах! — вздохнул Хуруэн. — Мглампы! Увидеть бы мне их ещё раз.
— Вы оба идиоты, — припечатал Хикат. — Город Сон — это смерть, и для нас, и для этого смертного щенка. У него нет шансов достичь двери или пройти в неё, даже если он её и разыщет.
— Если только мы ему не поможем.
— Да хоть бы и так, — тот, кого звали Хикат, казалось, даже смаковал отчаяние. — То, что мы в силах ему дать, поможет лишь в том случае, если этот юнец доберётся до двери — а это ему не удастся точно, в городе-то, где всякий ненавидит его смертельно.
— Другого способа нет. У нас есть только один этот шанс.
— Кровь его там застынет, — уныло предрёк Хуруэн. — Если мальчик пойдёт этими дорогами, Ничто выпьет его жизнь. Он сделается стар и потерян… как мы. Стар и потерян.
— Ничего не поделаешь — ему придётся воспользоваться тропами Горбуна. Иного пути нет. Но мы подарим ему по частице себя. Эти тропы опасны, и мы должны подготовить дитя и дать ему защиту, чтобы он мог там выжить. Подведите его к нам.
— Это истощит нас — возможно, даже убьёт. Да и он лишь проклянёт тебя за эти дары, — судя по голосу Хиката, его это несколько забавляло…
— Это почти наверняка нас убьёт, — подтвердил Хау печально и вместе с тем смиренно. — Но мир и всё в нём станет проклинать нас, если мы этого не сделаем…
Баррик обнаружил, что вновь чувствует своё тело, видит всё яснее свет огня и комнату с куполом, и даже троих Спящих, но вернувшиеся ощущения не стали вестниками освобождения и конечности по-прежнему не повиновались ему. Головы Спящих, покрытые капюшонами, склонились над ним, как будто они были плакальщиками, а принц — покойником.
— Мы отсылаем его в иссушённые земли, — промолвил Хау. — Мы должны сделать то, что можем. Но куда? В какую часть его вольём мы нашу влагу — нашу сущность?
— В сердце, — сказал Хикат. — Это сделает его сильным.
— Но сердце его от этого закаменеет. А подчас любовь — всё, что у нас остаётся.
— И что же? Мы дадим ему лучшую возможность выжить, болван. Или ты теперь предашь мир, который, как ты утверждаешь, тебе так дорог?
— В его глаза, — проскрипел древний Хуруэн. — Так он сможет заглядывать на много дней вперёд и не устрашится.
— Но иногда страх есть первый шаг к мудрости, — возразил Хау. — Не знать страха — значит закоснеть и потерять проворство ума. Нет, мы просто вольём нашу влагу в него, и пусть сущность этого дитя сама решает, как с нею поступить. Одна рука его увечна, лишена сил — это самое слабое его место. Мы должны проделать всё через неё, там, где он уже надломлен.
На тело Баррика навалилась, не давая ему двинуться, тяжесть, равномерная, как будто его накрыли кольчужным одеялом, но стылый воздух комнаты всё ещё холодил его кожу и огонь согревал части тела, близкие к очагу. Одна из трёх фигур подняла некий предмет, осветившийся красными отблесками костра — древний грубо сработанный нож из серого камня.
— Человеческое дитя, — произнёс тот, кого звали Хау, — пусть то, что теперь даём мы тебе, влага нашей жизни, наполнит тебя и придаст тебе сил.
