— Вовсе нет, кисонька, — я просто устала, говорю тебе. Леди, вы тоже можете идти. Фейвал, задержись на минутку, нам с тобой надо кое-что обсудить.
Когда остальные ушли, или по крайней мере удалились за пределы слышимости, она повернулась к актёру:
— Кроуэлл меня вовсе не хвалит? Что она имела в виду?
Фейвал Улиан нахмурился.
— Ты должна знать, Бриони. Он — правая рука твоего врага. Как ты думаешь, что он делает? Да вредит тебе где только может!
— И как же? — злость бурлила в ней — злость и страх. Тессис не был ей домом. Бриони здесь окружали незнакомцы, и кое-кто явно желал её смерти. Девушка отбросила шитьё — бестолковое, раздражающее занятие, которым и в лучшие времена занималась только потому, что так было принято. — Что он делает?
— У меня нет никаких надёжных сведений о том, что именно он проделывает, — Фейвал отвернулся, чтобы полюбоваться своим отражением в настенном зеркале — привычка, которая приводила Бриони в бешенство, особенно если разговор шёл серьёзный. — Но он на тебя наговаривает — осторожно, и не в широком кругу, разумеется. Шепнёт словечко там, словно невзначай намекнёт здесь… ты знаешь, как это делается.
Бриони усилием воли подавила приступ гнева — дай она ему выплеснуться, ничего хорошего из этого не вышло бы.
— И что за клевету распространяет Дженкин Кроуэлл? — разговаривать со спиной уже стало просто невыносимо. — Клянусь масками Зосима, Фейвал, повернись ко мне и отвечай!
Он обернулся, удивлённый и, кажется, даже слегка рассерженный:
— Он много чего болтает, как я, во всяком случае, слышал от других — он не такой дурак, чтобы возводить на тебя напраслину при мне! — Фейвал бросил на неё сердитый взгляд, как надувшийся ребёнок. — Большей частью это мелкие оскорбления — что ты бой-девка, что любишь рядиться в мужское платье — и не только для маскировки, что у тебя тяжёлый характер и что ты — сущая мегера…
— Это больше правда, чем ложь, — заметила Бриони с мрачной усмешкой.
— Но самое гадкое он никогда не скажет прямо, только намёками. Он как-то обмолвился, что поначалу все думали, будто южанин Шасто похитил тебя…
— Шасо. Его звали Шасо.
— …но теперь все в Южном Пределе считают, что ты покинула страну вовсе не против воли. Что это была часть придуманного тобой плана по захвату отцовского трона, и что только Хендон Толли помешал вам двоим успешно провернуть это дело, — парень слегка покраснел. — Вот это и есть, я полагаю, самое худшее.
— Нам двоим? Моему брату Баррику и мне?
— Судя по его намёкам, твой брат-близнец — тоже всего лишь жертва: ты обрекла его на верную смерть, отправив сражаться с фаэри. Твоим сообщником, заявляет Кроуэлл, стал тот самый командующий-южанин, Шаст… Шасо — человек, убивший другого твоего брата. И что он… больше, чем просто сообщник…
Жгучая ярость захлестнула Бриони так внезапно и с такой силой, что на мгновение у неё потемнело в глазах и она решила, что умирает.
— Он осмеливается говорить такое? Что я… — во рту у неё словно набрался яд, и ей захотелось сплюнуть. — Кто убил даже собственного брата — так это его хозяин, Хендон! Вот чем, уверена, он сейчас озабочен! Он рассказывает людям, что Шасо и я были любовниками? — девушка порывисто вскочила. Ей с огромным трудом удалось подавить желание схватить свою вышивку и помчаться к Дженкину Кроуэллу, чтобы воткнуть иглу ему в глаз. — Мерзкий… боров! Уже одно то, что он смеет порочить честное имя моего старого друга, который погиб, пытаясь спасти меня, отвратительно, но предположить, что я… могла причинить зло собственным любимым братьям! — Принцесса начала всхлипывать и никак не могла выровнять дыхание. — Как он может так врать про меня? И как остальные могут такому верить?
— Бриони… принцесса, пожалуйста, успокойся! — актёр, похоже, сам пребывал в ужасе от того, во что вылились его откровения.
— Что говорит Финн? И что болтают люди на улицах и в тавернах?
— Вне дворца это почти не обсуждают: Толли здесь не особенно популярны — но в людях эта история пробуждает любопытство. Тем не менее, короля здесь любят, а ты — его гость. И большинство сианцев полагает, что ему виднее.
— Но не при дворе, как я понимаю.
Теперь Фейвал пытался её успокоить.
— Придворные, за редким исключением, знают тебя не лучше, чем безмозглые пьянчуги в кабаках. И всё потому, что ты заперлась здесь, словно отшельница.
— Так ты пытаешься сказать… — она остановилась, чтобы перевести дух и немного унять стук сердца. — Ты пытаешься сказать, что я должна чаще выходить в свет и вращаться в обществе Бродхолла? Что мне следует проводить больше времени с людьми, подобными Дженкину Кроуэллу, обмениваясь уколами и распространяя ложь?
Фейвал вдохнул побольше воздуха и выпрямился — истинно как человек, безвинно страдавший.
— Для твоего же блага — да, принцесса! Ты должна быть на виду. Одним своим присутствием ты должна показывать, что тебе нечего скрывать. Тем самым ты опровергнешь ложь Кроуэлла.
— Возможно, ты прав, — Бриони начала остывать, но ярость никуда не делась — только стала холодной. — Да, ты прав. Так или иначе, я должна действовать, чтобы остановить распространение этих ужасных, кошмарных слухов. И я их остановлю.
В храме Онира Плессоса не нашлось достаточно постелей, чтобы разместить всех вновь прибывших, но пилигримы не жаловались на судьбу, радуясь уже тому, что им хотя бы есть, где укрыться от дождей нынешней холодной весны. Настоятель храма разрешил им расстелить свои одеяла в общем зале — после того, как закончится ужин.
— Не помешаем ли мы другим гостям или же братьям? — спросил глава паломников, плотно сбитый добродушный на вид мужчина, для которого сопровождение путешественников по святым местам и кающихся грешников спустя годы стало скорее способом заработать, нежели религиозным подвижничеством. — Вы всегда были ко мне добры, господин, и я не хотел бы оставить здесь дурную память о себе.
Настоятель улыбнулся.
— Ты всегда приводишь к нам странников весьма достойных, мой добрый Терон. Без таких путников нашему храму пришлось бы давать приют и пропитание истинно нуждающимся, — он понизил голос. — Примером тех, к кому я питаю симпатию значительно меньшую, может служить вон тот тип — видишь его? Калеку? Он здесь уже несколько десятиц.
Настоятель указал на закутанную в плащ фигуру, сидящую в чахлом садике, и пристроившуюся рядом фигурку поменьше — мальчишку лет девяти-десяти.
— Готов признать, я надеялся, что когда потеплеет, он уберётся отсюда — от него не только страшно смердит, но он странный и сам не разговаривает с нами, за него говорит мальчишка… или во всяком случае передаёт его слова, обычно загадочные и пророчащие светопреставление.
Терону стало интересно. Ослабление его собственной веры — или, по крайней мере, религиозного пыла, — не уменьшило в нём тяги к сильной вере других — даже увеличило, если уж на то пошло, поскольку именно этой верой он зарабатывал на хлеб насущный.
