Мои слова вызывают глухое молчание, безусловно, напряженное.
— Мы знаем об этой церкви, — наконец говорит Мэтти.
— О да, мы знаем об этой церкви, — эхом вторит ей Сисси в своей мягкой манере.
— Где же она? — с любопытством спрашиваю я. — Я никогда не слышала колокольного звона.
— Ну, вы его и не услышите. Ее уже не используют.
— Но эти женщины сказали мне, что ходили туда на службу.
Атмосфера внезапно становится настолько напряженной, что я ощущаю тревожность, которой до сих пор не было. Мэтти начинает суетиться, поворачивается к чайнику, поднимает его и снова опускает. Сисси откладывает вязанье в сторону и начинает раскачиваться в своем кресле. Брови у нее насуплены.
— Что-то не так? — спрашиваю я.
Мэтти ставит чайник на место, постукивает по нему ногтями, потом снова поворачивается ко мне. Она смотрит на меня своими бездонными глазами.
— Итак, — говорит она, — это то, что мы думали. Все начинается сначала.
— Что начинается?
Сисси тихо говорит:
— История. История начинается снова.
Они осторожно подбирают слова, отвечая на мои вопросы. Вскоре я понимаю, что в действительности на вопросы отвечаю я. Они хотят знать, как я услышала об этом месте, на каких условиях я сюда попала и кто меня сюда привлек. Я стараюсь придерживаться версии, преподнесенной для Элисон, просто на всякий случай, если кому-то в будущем придет в голову сравнить эти истории.
— Я художница, — говорю я им.
— Правда? — быстро говорит Сисси. — В самом деле?
Я колеблюсь:
— Да.
— Вы выставляетесь? Продаете работы? — Она спрашивает с подозрением.
— Хм… нет. Еще нет.
Это, кажется, ее успокаивает, хотя я не могу понять почему.
— И вы приехали сюда, чтобы рисовать?
— Да. В тишине и спокойствии.
— Одна-одинешенька, — говорит Мэтти.
— Это верно.
— У вас есть муж? Семья?
— Мы с мужем живем отдельно, — отвечаю я сухо.
Они переваривают сказанное молча. Не спрашивают о детях. Они хотят узнать больше о Софии и Агнес. Я могу только предполагать: они заботятся о своем старом доме, хотят понимать, что происходит в нем сейчас. Как-никак, они пришли изучать меня вскоре после того, как я приехала. Сейчас с моей помощью они пытаются разобраться с новоприбывшими.
— И они пошли в церковь, — произносит Мэтти.
— Да, — говорю я. — Одетые в очень красивые белые одежды.
Мэтти кивает, ничуть не удивленная, и говорит:
— Да, понятное дело.
Она заваривает чай, сняв чайник с плиты перед тем, как он начнет свистеть, и наливая воду в фарфоровый ярко-желтый заварочный чайник. Потом она колдует с чайником над стоявшими в ожидании чашками и добавляет в чай молоко. Она двигает одну чашку в моем направлении:
— Вот.
Затем она идет к Сисси, поднимает ее руку и вкладывает ручку чашки в согнутые пальцы:
— Это тебе, старушка.
— Спасибо, — говорит Сисси.
Я благодарю Мэтти и пью чай. Он неожиданно кажется очень вкусным — как раз то, чего мне хотелось после прогулки. Возможно, все дело в свежем воздухе после долгого затворничества.
— Вы до сих пор не рассказали мне о тех временах, когда жили в этом доме, — улыбаясь, говорю я. Разговор о новоприбывших породил между нами какую-то связь — по крайней мере, я на это надеюсь. Теперь мы объединились против чужаков. Разве не так?
Мэтти вздыхает, а Сисси потягивает чай. Она сидит на стуле напротив меня. Она бросает на меня короткий взгляд и говорит:
— Не думаю, что вы человек верующий.
Я не знаю, что ей ответить. Я хочу сохранить нашу связь, поэтому постараюсь сказать то, что придется ей по душе. Однако не уверена, угадаю ли.
А и правда, верующая ли я?
Я не думала об этом много лет. Я ходила в монастырскую школу, меня учили монахини и старые девы, и вся школьная жизнь вращалась вокруг церковного календаря и церкви. У нас было множество уроков религии — это называлось «богословием», как будто нас учили быть ангелами, — но никаких вопросов задавать не полагалось.
Сестра Марта заставляла нас учить наизусть «Величание Богородицы» и «Ныне отпущаеши». Благословенны нищие духом… Благословенны кроткие… Благословенны плачущие…
И мы бывали в церкви по два раза в день, на утренней службе и на вечерней. На утренней службе я дремала, но вечернюю любила: сумрачность церкви, золотисто-оранжевый свет от свечей, трепещущий на стенах и делающий их розовыми, бесстрастие короткой службы и мольба о защищенности. Защити нас от всех опасностей и несчастий. Как какое-то заклинание, как магические чары.
Я никогда не подвергала сомнению религию. Я попросту ее принимала. Чего ради, если уж на то пошло, мы так суетимся, если в ней ничего нет? Почему ею настолько пропитана вся взрослая жизнь, если это всего лишь сказки? Все, кого мне следовало уважать и кому следовало подчиняться, были верующими. А еще я любила церковные гимны, и Пасху, и Рождество, и Великий пост, Праздник урожая и прочие церковные праздники. Я любила рассказы о святых и библейские истории. И кто может не согласиться с тем, что мы должны любить своих близких и всячески стараться быть хорошими? Однако после окончания школы я отошла от религии. Поскольку рядом не было никого, кто бы меня заставлял, я никогда не ходила в церковь, за исключением кануна Рождества, когда в подвыпившем виде я подвывала дискантом любимым гимнам вроде «Придите, все верующие». Старые ритуалы постепенно исчезли и оказались забыты. Все это была давняя история, которую я хорошо знала когда-то. Но не теперь.
Внезапно в голову приходит ужасная мысль. Возможно, если бы я продолжала ходить в церковь — молить о прощении, стараться быть хорошей, — жизнь могла бы сложиться иначе.
Защити нас от всех опасностей и несчастий.
О нет.
Меня как будто пронзает стрела. Где я ошиблась? Я так давно не просила о защите. Так давно не произносила этого заклинания. Я забыла, что мне нужно защищаться от опасностей и несчастий. Что нам всем это нужно.
Я забыла защищать всех нас. В этом я ошибалась? И до сих пор ошибаюсь.
Я чувствую слабость, какой-то жуткий дурман в голове, который угрожает повергнуть меня во мрак. В опасности и несчастья.
— С вами все в порядке? — Мэтти наклоняется вперед и хмурится, глядя на меня. — Вы плохо себя чувствуете?
Мои веки дрожат, я с трудом глотаю воздух и вытягиваю руки, чтобы схватиться за стол. В голове какой-то вой, какой-то визг, настолько высокий, что я воспринимаю его как отвратительный комариный звон, от которого кожу начинает покалывать, а во рту появляется горький вкус. Я не могу говорить. Я стараюсь дышать, как будто это единственное, что может мне помочь.
