– Ольга, у вас с прилавка упало кондитерское изделие, – сказал охранник продавщице и холодно, вежливо улыбнулся.
Улыбка получилась скверная: растянувшись, губы его вдруг побледнели, как будто вовсе исчезли с лица, шрам же, напротив, стал ярко-алым, кровавым…
Продавщица испуганно нагнулась, выискивая взглядом злосчастный дантель.
– Курица безмозглая, – злорадно прошипела дама в лисьей шапке, глядя на отклячившую зад продавщицу.
– Тут ничего нету… – жалобно констатировала продавщица.
Вцепившись в кондитерское изделие, я быстро протискивался к выходу.
– За пропавшее или украденное изделие придется заплатить, – спокойно сказал охранник.
Я снова почувствовал боль в затылке. Точно он сверлил меня взглядом. Точно он обращался ко мне.
«Он не мог меня видеть, – убеждал я себя, выходя из пекарни в холодную стылую морось и впиваясь зубами в плюху. – Не мог, никак не мог. И вовсе мне не придется платить! Эта пекарня – явно покинутое место, без хозяина, а тем более уж без… без такого, как я…. Так что некому будет с меня требовать. Ничего страшного. Ничего не случится».
Свернув за угол, на Малую Бронную, я еще раз оглянулся на пекарню. И тогда вдруг заметил в витрине то, чего не было видно со стороны Садовой. Там, за стеклом, стоял маленький гномоподобный человечек в черном картузе, расписной белой рубахе, шароварах и лаптях. В руках он сжимал большую заскорузлую краюху и непрерывно, с безразличным механическим упорством, клал ее на маленький деревянный столик, стоявший рядом с ним, и снова поднимал, клал и поднимал, клал и поднимал. «Просто заводная кукла», – сказал я себе, но все же подошел поближе к витрине: этот гномик меня чем-то насторожил.
У него было тяжелое, скуластое, румяное лицо резинового пупса; русые синтетические кудри выглядывали из-под картуза; глаза… вот именно глаза-то его мне и не понравились. В них стояла мертвая морозная голубизна, но при этом они жили, эти глаза: чуть сощурившись, они глядели прямо на меня.
– Ты просто кукла, – громко сказал я в витрину.
Его пухлый малиновый рот медленно растянулся в улыбку, отчего резина от верхней губы до самого носа расползлась по шву. Там, в образовавшейся дыре, зияла красноватая пустота.
– Изба с углами, в углах иконы, – беззвучно сказал его порванный рот и улыбнулся еще шире; нижняя губа тоже треснула, лоскут бежевой резины свесился на подбородок.
Теперь его лицо стало издевательской, гротескной копией лица охранника. И я понял, кто он. Пекарня «Волконский» не была покинутым местом.
Языком я осторожно загнал кусок недожеванной булки подальше за щеку – но он заметил. Он, конечно, уже заметил.
Так и не проглотив булку, я согнулся перед витриной в низком поклоне и сквозь зубы сказал слова, которых он от меня ждал:
– Хозяин-господин… Я твое взял – ты мое возьмешь. Аминь.
Когда я поднял голову, он уже не смотрел на меня, а просто сосредоточенно размахивал своей краюхой.
– Папа, посмотри, какие страшные человечки! – пропищала рядом со мной маленькая девочка, которую волочил за руку мрачный прокуренный тип.
– Я к-каму сказал па-ашли быр-ро, а то щас по жопе получишь! – лениво рявкнул папа. – Какие еще человечки?
– Ну вот, смотри, вот же они, подожди… Ай!
– Я т-тя предупреждал… Ну чё, будешь мне еще человечков придумывать?
– Не буду…
У пруда я наконец сориентировался: как идти от пруда до дома, я помнил. Тогда, много лет назад, когда увозили Льва и моего отца, а я так и не решился сесть в воронок вместе с ними, а потом глупо бежал за машиной и конечно же сразу отстал, – тогда я вышел к пруду… Я бродил вдоль берега и хотел умереть. Та зима была страшно холодной – минус сорок, а то и больше: морозный воздух казался плотным и липким – склеивал ноздри, ресницы, губы… Запекшийся коричневой коркой снег крошился и рвался под ногами. Казалось, еще немного – и звонко, хрустко треснет земля, разойдется по старому, тысячелетнему шву до самой своей ледяной сердцевины – и я провалюсь в эту жуткую трещину, соскользну, предатель и подлец, прямиком в преисподнюю, впитавшую холод мертвых Болот. Я бродил вдоль пруда и хотел умереть – но мерзлая земля так и не разверзлась у меня под ногами, и я попросту вернулся домой.
Почему-то я думал, что застану квартиру в том же состоянии, что и пару часов назад. Что все будет по-прежнему перевернуто вверх дном и мокрые следы от обуви расползутся, потеряв очертания, по всему полу, а Валя будет сидеть на диване, скорбная и неподвижная, страшно ссутулившись (или нет, наоборот – с идеально прямой спиной), – будет сидеть посреди всего этого хлама, среди мятых перьев и кусков поролона, с красными сухими глазами, как больная недобитая птица. Или – что куда безвкусней, но, пожалуй, гораздо вероятней – она будет скулить и корчиться, катаясь в истерике по загаженному полу, благо дома никого нет: мужа забрали, а дочь она еще два дня назад отправила погостить к родственникам… Ну или, думал я, на худой конец она будет просто и обыденно рыдать, хотя первые два варианта представлялись мне более подобающими случаю.
Я ошибся. Она не рыдала, не сутулилась и не корчилась. Она просто убиралась. Отодранные паркетины уже вернулись на свои места, грязные следы были смыты с пола, одежда распихана по ящикам, бумаги разложены в аккуратные стопочки. Когда я вошел, она как раз занималась книгами. Уцелевшие экземпляры раздраженно распихивала по полкам. Разорванные томики, мятые страницы и свернувшиеся кольцами корешки складывала в большой серый холщовый мешок – точно готовила новогодний сюрприз для двоечников и второгодников.
В книгах-то, кстати, они и нашли то, что искали. Страница с приклеенной к ней листовкой первой выпала из распотрошенных «Основ химии». И пока другие страницы по-осеннему ускользали прочь – под стол, под комод или просто подальше, к стене, – эта глупо и тяжело шлепнулась на пол, прямо им под ноги.
«…Если все элементы расположить в порядке по величине их атомного веса, то получится периодическое повторение свойств. Это выражается законом периодичности. Великое дело Октябрьской революции подло предано. Страна затоплена потоками крови и грязи. Миллионы невинных людей брошены в тюрьмы, и никто не может знать, когда придет его очередь… Социализм остался только на страницах окончательно изолгавшихся газет. В своей бешеной ненависти к настоящему социализму Сталин сравнился с Гитлером и Муссолини… Не бойтесь палачей из НКВД. Они способны избивать только беззащитных заключенных, ловить ни о чем не подозревающих невинных людей, разворовывать народное имущество и выдумывать нелепые судебные процессы о несуществующих заговорах. Пролетариат нашей страны, сбросившей власть царя и капиталистов, сумеет сбросить фашистского диктатора и его клику»
[1].
