Тыква и вправду оказался в тамбуре. Он с самым невинным видом стоял, привалившись к стене могучим плечом, и с озабоченным видом разглядывал свежую ссадину на огромном мосластом кулаке. В углу сидел незнакомый парень в кожаной куртке и, казалось, дремал, прислонившись спиной к стене и уронив на грудь чубатую голову.
– Это что такое? – поинтересовался Активист.
– Это? Это человек. Спит. Танцевал, танцевал, устал и решил вздремнуть. Перед сном пошел пописать, как воспитанный мальчик, но не дошел – уснул.
– Ox, доиграешься ты когда-нибудь, – предупредил Виктор. – Ох, доскачешься!
– А чего я? – обиженно забубнил Тыква. – Сам виноват. Сказано же было: занято. Нет, надо ему… Вот и споткнулся.
Активист молча сплюнул и стал пробираться к выходу под грохочущие раскаты музыки и бархатный рев исполнителя. Тыква торопливо и не совсем твердо семенил сзади.
Виктор подумал, что водка для русского человека – вещь абсолютно незаменимая. Ведь вот кинули человека, обобрали до нитки, рассадили морду тяжелой монтировкой, а он выпил и – как не было ничего, здоров и весел, хоть сейчас иди с ним на дело. Никаких переживаний, никаких заламываний рук и эмоциональных выкриков: надел штаны, заложил за воротник пол-литра и пошел отбивать свои бабки.
Они поднялись по тускло освещенной лестнице, попрощались с вышибалой и вышли на улицу. Температурка была явно минусовая, и Виктор с грустью заметил мельтешащие в воздухе ледяные кристаллики – еще не снег, но его предвестье.
– Дай я поведу, – сказал Тыква, дергая ручку запертой дверцы.
– Перетопчешься, – отрезал Виктор. – Пить надо меньше.
Под обиженное бормотание Тыквы он отпер дверцу и сел на водительское место. Машина уже успела порядком остыть, и, прежде чем запустить двигатель, Виктор немного поерзал, согревая под собой сиденье. С ним творилось что-то удивительное: обычно в острых ситуациях он мог не спать неделями, питаясь от случая к случаю и практически не испытывая усталости, но на этот раз желание махнуть на все рукой и провалиться в сон не оставляло его ни на минуту. Все приходилось делать через силу, и Виктор подумал, что это, наверное, где-то глубоко внутри его организма наконец-то переполнился сосуд, предназначенный для сбора и отстоя всякой дряни. Слишком много дерьма нахлебался он за последние дни, вот оно и полилось через край, отравляя организм продуктами распада.
– Порядок, – с горькой иронией процитировал он самого себя. – Порядок хотя бы на расстоянии вытянутой руки.
– Чего? – спросил Тыква.
– Ничего, – ответил Активист. – Поехали, говорю.
– Давно пора, – согласился Тыква и, вынув из-под куртки, положил на колени тускло блеснувший обрез.
* * *
Сдержанно ворча мощным мотором, большой пятидверный джип выполз из деревни и пошел месить слегка подмерзшую грязь проселка высокими колесами с глубоким протектором. Свет фар беспорядочно плясал по изрытым, разъезженным колеям, выхватывая из темноты и рельефно прорисовывая смерзшиеся комья земли и заставляя кристаллики инея сверкать, как мельчайшие осколки стекла.
Под колесами с едва слышным хрустом ломалась подмороженная корочка, матовые зеркала промерзших до самого дна небольших лужиц громко трещали, и призрачными силуэтами мелькали по сторонам дороги голые скелеты облетевших деревьев и растопыренные костлявые ладони кустов.
В салоне джипа остро пахло бензином, тянуло почему-то дымком и царило возбужденное оживление. Четверо плечистых парней, сменивших по случаю ночной работы в сельской местности свои кашемировые пальто на более демократичные кожанки, все время оглядывались назад, где над скрывшейся за бугром деревней медленно, но уверенно разгоралось мерцающее оранжевое зарево, и переговаривались веселыми голосами, любовно обсасывая подробности удачно проведенной операции. Правда, без стрельбы все-таки не обошлось. Один из них получил легкое ранение, больше похожее на царапину, а собаки в радиусе десяти километров наверняка будут разрываться на части до самого утра, но разборка – она и есть разборка. Такие дела не делаются втихаря, тем более что в данном случае шум пойдет только на пользу.
Джип пробирался в сторону города окольными тропами.
Деревенский участковый, прибежавший на шум с пистолетом в руке и в резиновых опорках на босу ногу, вряд ли успел вызвать подмогу, но исходить все-таки следовало из того, что успел. Так учил их Кудрявый: надейся на лучшее, но готовься к худшему и никогда не действуй на авось.
Именно так вынудил их поступить полузнакомый фраер, на обратном пути пересевший за руль джипа и выразивший удовлетворение проделанной ими работой всего-навсего коротким молчаливым кивком. С фраером трудно было спорить по двум причинам: во-первых, за ним стоял непререкаемый авторитет Кудрявого, который лично втолковал им, что седоголовый хмырь – человек большой и очень нужный, не чета им, быкам необразованным, а во-вторых, этот Сивый казался боевикам Кудрявого личностью довольно опасной, спорить с которой себе дороже. Именно Сивый первым заметил готового открыть огонь поселкового мента и свалил его одним-единственным небрежным, с виду вовсе неприцельным выстрелом навскидку. Мент даже вякнуть не успел: как стоял, так и лег пузом кверху на дорогу, широко раскинув руки и разбросав ноги в резиновых сапогах с обрезанными голенищами. Пуля Сивого пробила ему голову – чистенько, как в стрелковом тире.
Сивый гнал машину прочь от деревни, не затрудняя себя утомительным лавированием между ухабами. Джип трясло и швыряло, руль рвало из рук, но все это не мешало Сивому думать. Думать ему не мешало ничто и никогда. Он мог вести прицельный огонь по противнику или играть в «очко» с синими от татуировок урками, прокручивая при этом в мозгу несколько сложных многоходовых комбинаций одновременно. Это было что-то вроде собирания умопомрачительно запутанной трехмерной головоломки с огромным количеством возможных комбинаций. По сравнению с этой внутренней работой управление тяжелым джипом на корявом ночном проселке было сущим пустяком, и Сивый почти не уделял этому занятию внимания – такие вещи получались у него рефлекторно, он мог бы вести машину во сне или вообще в бессознательном состоянии.
Один из боевиков, пытавшийся наложить временную повязку на оцарапанное пулей плечо другого, в очередной раз ударившись головой о стойку кузова, оставил бесплодные потуги – трясло так, что попытка поковыряться в носу наверняка закончилась бы переломом пальца и разрывом ноздри.
– Давно бы так, – не поворачивая головы, сказал Сивый. – Было бы на что бинт переводить.
– Так больно же, елы-палы, – возмутился раненый.
– Если бы было больно, ты бы не права качал, а выл и катался по полу, – утешил его Сивый. – Не дай тебе бог узнать, что это такое – больно. Больно – это когда нельзя терпеть.
– А может, я такой терпеливый, – неуклюже обращая неприятный разговор в шутку, возразил боевик. – Как Овод.
– Чушь, – отрезал Сивый, глядя на дорогу и продолжая думать о своем. – Так не бывает. Организм не дурак, и, когда становится по-настоящему больно, мозг не в силах подавить инстинкт самосохранения. Боль – это сигнал тревоги, и мозг чисто рефлекторно реагирует на этот сигнал. Рефлекс можно подавить, когда боль невелика, но когда болит по-настоящему… В общем, не дай тебе бог. А что до Овода, так это беллетристика. Писанная к тому же женщиной.
