– Черт бы вас побрал, – сказал он Активисту, выслушав его рассказ до конца. – Робин Гуд сопливый, недоделанный… Ну куда вы полезли со своим утопическим социализмом? Чертов инфантил.
На скулах у Активиста заиграли желваки, но он промолчал.
– Ладно, – добавил Глеб, – что с вами поделаешь.
Домой вам, конечно, нельзя. Примите душ здесь и давайте вздремнем хотя бы часок-другой. Другое оружие у вас есть? Нету? Дам. Красивое, глаз не оторвать. Между прочим, сувенирчик от Сивого. Неплохой получится каламбур, если вы уложите мерзавца из его же пистолета. А от этой вашей гармони нужно непременно избавиться, и чем скорее, тем лучше.
Активист вздохнул и, собрав лицо в горсть, провел ладонью ото лба к подбородку.
– Да, – сказал он, – поспать не мешает.
В этот момент в маленькой комнате зазвенело, падая с большой высоты на пол, стекло, и вслед за этим звуком раздался тяжелый шум падения чего-то большого и грузного. Одновременно кто-то принялся безуспешно, но очень настойчиво ломиться в дверь. Активист вскочил, словно подброшенный пружиной, а Слепой, не вставая, выдернул из розетки шнур настольной лампы. Квартира погрузилась в темноту, наполненную звоном и грохотом, которые доносились из прихожей и соседней комнаты.
– Достань обрез и ляг на пол, – скомандовал Слепой, и Активисту даже в голову не пришло, что можно возразить.
Он плашмя упал на гладкий паркет и, запустив руку под диван, сразу нащупал отпиленный приклад обреза.
Глава 14
Примерно за полсуток до того момента, как Слепой вошел в свою конспиративную квартиру и обнаружил там засаду, на окраине Северного Бутова остановился «уазик» цвета сгущенного молока с брезентовым верхом, от колес до самой крыши забрызганный засохшей грязью. Номера на нем были подмосковные, и, учитывая это обстоятельство и то, что последний дождь прошел над Москвой не менее полутора недель назад, можно было смело счесть водителя машины записным неряхой, привыкшим хоронить появляющиеся на бортах своего автомобиля надписи типа «Помой меня!» или «Танки грязи не боятся» под новыми слоями пыли и грязи.
На дверце этого автомобиля красовалась надпись «Медицинская помощь», но крест над ней был не красный, а синий, нарисованный специально для того, чтобы разъезжающего на желтовато-белом «уазике» ветеринара никто спьяну не принял за врача.
Дверца коровьей «Скорой помощи» открылась, и на асфальт выпрыгнул Активист. Выглядел он как человек, проведший бурную ночь, – да так оно, в сущности, и было. В правой руке он держал нечто продолговатое, завернутое в пластиковый пакет с рекламой кофе «Черная кошка», а карманы его мятой и перепачканной землей и кровью черной матерчатой куртки заметно отвисали книзу, оттянутые чем-то тяжелым. Его нижняя челюсть давно нуждалась в бритье, воспаленные глаза казались красными, как у голодного вампира, щеки ввалились, и на одной из них красовалось смазанное кровавое пятно.
Вслед за ним из машины выбрался Телескоп, более обычного взъерошенный и, как никогда, похожий на больного грача. Ежась от утреннего холодка и разминая затекшие ноги, он обошел автомобиль спереди и остановился перед Активистом.
– Ну, что? – спросил он. – Куда теперь? Будем искать Сивого?
– Зачем? – бесцветным голосом спросил Активист.
– Как зачем? А бабки? Наши бабки. Ты что, забыл?
– Мои бабки сгорели, Эдя, – напомнил Шараев.
– Ну и что? Есть ведь доля Тыквы. Ну, ты чего скис? Я, конечно, понимаю: семья там и все такое прочее… Между прочим, моего брата тоже убили, не забыл? Но ведь от этого никто не застрахован. Ну?.. Помнишь, как в книжке: хэй-хо, жизнь не дорога! Вот только не помню, в которой.
– «Приключения Тома Сойера», – прежним бесцветным голосом сказал Активист. – Знаешь, Эдя, шел бы ты… Нет, правда, иди. Сивый – моя проблема. А бабки, если буду жив, я тебе передам. Даю слово.
– Слышь, ты, деловой, – по-блатному растягивая слова, сказал Телескоп. – Ты целочку из себя не строй.
Обещает он… Я теперь никому не верю. И между прочим, имею полное право. Я от тебя не отстану, пока не получу свои пятьдесят косарей. Понял?
– Понял, – сказал Виктор, поднимая на уровень груди свой сверток и держа его за один конец. – А ну, вали отсюда, упырь очковый, чтобы я тебя не видел. А то вместо пятидесяти косарей схлопочешь картечью из двух стволов. Это ты понял?
– Это я понял, – медленно сказал Телескоп. – Попробуй не пойми. Ты теперь у нас крутой, да? Подельников одного за другим мочишь. Может, это неспроста?
– Думай, что говоришь, – предупредил Виктор, не опуская завернутого в пластиковый пакет обреза.
– Деловые в таких случаях говорят: «Фильтруй базар», – авторитетно заявил Телескоп. – Надо учиться, Витек, если решил выйти в люди. Сука ты, Активист, и больше ничего.
– Ты, – с ненавистью сказал Виктор и пошел на Телескопа, тыча его в грудь стволами обреза. – Ты, упырь-недоносок, пиявка четырехглазая, ты что о себе вообразил?
Думаешь, все на свете такие, как ты? Хрен тебе, вонючка гнилозубая! Получишь обе доли – свою и Тыквы. Сто косых тебя устроят? Только уйди, не доводи до греха!
– Смотрите, какой праведник, – процедил Телескоп. – Дерьмо в кожаных перчатках. Не доводите нашу цацу до греха! До какого, а? Какого из смертных грехов за тобой не числится, Витек?
– Эдя, – сказал Активист, с трудом шевеля непослушными губами, – Эдя, ты человек? Ты можешь понять, что я просто не хочу тебя видеть? Мне не нужны твои деньги. Мне уже даже мои деньги не нужны. Просто я сейчас не хочу никого видеть. Не могу, понимаешь? Уйди, прошу.
Он положил левую ладонь сверху на пакет и, прижав, потянул ее на себя. Раздался сухой сдвоенный щелчок, слегка приглушенный намотанным в несколько слоев пластиком. Телескоп заглянул в его розоватые от недосыпания глаза и отступил на шаг.
– Ладно, – сказал он. – Хорошо. Учти, я хотел помочь. Живи как знаешь. Подавись своими деньгами, козел.
Если бы не я, Одинаковый сделал бы из тебя решето – там, в карьере, помнишь? Хочешь сам – на здоровье! Но знай, я тебе этого не забуду. Это вендетта, понял?
– Иди проспись, – посоветовал Активист, нащупывая указательным пальцем спусковой крючок сквозь скользкий пластик пакета.
– Вендетта, – повторил Телескоп.
– Пошел вон, придурок, – сказал Активист, опустил обрез и, повернувшись к подельнику спиной, зашагал к конечной остановке троллейбуса. Он казался каким-то очень маленьким и сутулым, когда, не разбирая дороги, торопливо уходил по корявому тротуару.
Телескоп некоторое время смотрел ему вслед, стоя у радиатора угнанной пару часов назад от здания молочной фермы машины, потом всухую плюнул на асфальт, пощупал в кармане рукоятку нагана, резко развернулся на каблуках и пошел в другую сторону. Губы его шевелились, раз за разом беззвучно повторяя одно и то же слово: «вендетта». Он непременно выстрелил бы Шараеву в спину, если бы не боялся промазать. Кроме того, был десятый час утра, но по улице слонялось совершенно ненормальное количество людей, словно все разом решили не ходить на работу. Недобро щуря за толстыми линзами очков подслеповатые глаза, Телескоп мечтал обзавестись пулеметом – не каким-нибудь «Калашниковым», а добрым старым «МГ» с бесконечной лентой, набитой маслянисто поблескивающими патронами, чтобы хватило на всех и каждого. Он представлял, как строчит длинными очередями, выставив толстый ствол пулемета в окно автомобиля или даже троллейбуса, и стены вдоль улицы вскипают облаками отбитой штукатурки, со звоном и треском сыплются выбитые пулями стекла, а люди на тротуаре мечутся как угорелые и валятся один за другим. Интересно, кто тогда посмеет крикнуть прямо в плюющийся огнем кружок пулеметного дула: «Четырехглазый!»? Хэй-хо, жизнь не дорога! Телескоп представил, как машина, из окна которой он ведет огонь, увязает в непробиваемом милицейском заслоне, как он в одиночку идет на прорыв, поливая сине-белые ментовские машины смертоносным шквалом свинца, и падает навзничь, выронив пулемет, с пробитым навылет сердцем и бледным одухотворенным лицом, красивым, как у Овода…
