– Тогда был сильный туман.
– Туман? – вяло повторил хозяин дома. – Да, что-то такое было…
– Вспомнили теперь?
– Да. Вспомнил. Утром соседи говорили на кухне. Но я ничего не заметил. Я спал.
– Здесь?
– А где же еще?
– И никуда не выходили?
– Зачем куда-то выходить, когда спишь?
Опалину не понравилась ирония собеседника, но тот шутил, если можно так выразиться, безучастно и даже не пытался улыбнуться. «Ладно, я соседей расспрошу… Узнаю, не врет ли он. И чего ему не хватает? Одна кровать в комнате, женских вещей не видно, значит, обретается тут один. Книги, краски… Живи себе да радуйся. Деньги… не похож он на человека, у которого их нет. Какого черта?»
– Кто это? – не удержался он, кивком головы указывая на портрет.
– Джованни Больдини, портрет актрисы Лантельм, – ответил Катаринов, поглядев на картину, и впервые в его голосе прозвучала теплота. – Копия, конечно… Забавно, что вы спросили – ее дело вполне по вашей части. Ее убил муж, но он был очень богат и откупился, конечно…
– Вы рисуете?
– Как вы задали этот вопрос, – пробормотал хозяин дома, зачем-то прикрывая глаза рукой, словно в них ударило солнце. – Таким тоном спрашивают «вы убили»… или что-то такое.
– Не знаю, кого там вы убили, – выпалил Опалин, – но себя вы убиваете. Факт.
– Хороший вы человек, – вздохнул Катаринов. Его собеседник заерзал на сиденье – в неожиданности похвалы ему чудился подвох. – А зачем жить, простите? Лев Толстой умер, Пушкин умер, Блок умер. Все великие художники уже ушли. Очереди омерзительны, повседневная жизнь ужасна. Раньше хоть книги спасали, но современная литература – это такой ад…
Опалин растерялся. Он чувствовал, что Катаринов говорит искренне, но был неспособен понять и принять искренность этого сорта. Иван вовсе не идеализировал советскую действительность – с него было довольно того, что он пытался исправить положение там, где мог, расследуя преступления и отыскивая виновных. Он не задумывался о том, любит ли он свою работу, он просто знал, что она важна и нужна. Громкие слова о службе обществу произносили другие – он действовал. А теперь перед ним сидел его ровесник или почти ровесник, потухший, опускающийся человек, и пытался убедить его, что ничто не имеет смысла, если ушли гении, заменить которых невозможно.
– Вы же не можете знать всего, – сказал Опалин, хоть и отдавал себе отчет в том, что все бесполезно и своего собеседника он не переубедит. – Может быть, как раз в этот момент неизвестный вам большой художник создает великую картину. Или какой-нибудь поэт, о котором вы даже не думали…
– Художник, поэт, – перебил его Катаринов, раздражаясь, – кто? Какой-нибудь Малевич? Или этот ужасный Маяковский, что ли? Да вы смеетесь…
– Жизнь ведь не только из книг состоит, – возразил Опалин. Он понимал, что втягивается в спор, бесконечно далекий от цели его посещения, но почему-то не мог удержаться. – Жизнь – это отношения с людьми…
– Я прекрасно отношусь к людям, – усмехнулся хозяин комнаты. – Особенно когда они оставляют меня в покое.
– Вы и Гале так сказали?
– Гале? Нет. Это она мне наговорила…
– Что именно?
– Что я должен лечиться, вернуться во ВХУТЕМАС
[8], вступить в комсомол и… Забыл, что именно. Наверное, быть счастливым всю свою оставшуюся жизнь и читать Маяковского, – добавил Катаринов с сарказмом, кривя свой тонкий рот. – Но понимание счастья у нас не совпало, – он произнес эту фразу так, словно вычитал ее в каком-то романе.
– И вы поссорились? – спросил Опалин.
– Нет. Просто разошлись.
– Вы ее не любили?
– А теперь вы спросили по-человечески, а не так, как недавно. Любил ли я Галю? – Он немного подумал. – Она мне не мешала.
– И это все, что вы можете сказать?
– А этого мало?
Опалину очень хотелось взять собеседника за шиворот и встряхнуть. Хоть убей, он не понимал, как можно было так относиться к себе, к своей жизни, к девушке, которая что-то для тебя значила. Он почти ничего не знал о Гале, но его оскорбляло, что человек, которым она дорожила, отзывался о ней так.
– Ненавижу трамваи, – неожиданно прибавил Катаринов без всякой связи с предыдущим. – Я всегда думал, что когда-нибудь…
– Окажетесь под одним из них? – Иван знал, что нельзя во время допроса доканчивать фразы за другого, потому что это прямое давление, но не мог удержаться.
– Машина, тупая, равнодушная машина, – выдохнул хозяин комнаты. – Прет на тебя, и ты ничего поделать не можешь, – он пожал плечами. – Послушайте, мне жаль Галю. Правда. Она… как это говорят… она заслуживала лучшего. Но мне не нравится, что вы пытаетесь каким-то образом пристегнуть к делу меня.
– А вы не думали, что она могла броситься под трамвай из-за вас?
Глаза Катаринова расширились.
– Нет, это невозможно. Невозможно!
– Почему?
Опалин ждал ответа, а его собеседник, покусывая нижнюю губу, явно колебался. Помощнику агента угрозыска надоела затянувшаяся пауза, и он повторил свой вопрос.
– Мы как-то обсуждали разные способы самоубийства, – нехотя признался Катаринов. – И… понимаете, вдруг оказалось, что для человека нет даже приличного способа избавить мир от своего присутствия. Повесившиеся выглядят ужасно, те, кто травится – не лучше… Бросаться из окна – будешь мучиться и, может, даже не умрешь, а останешься калекой. Самое пристойное – это, конечно, застрелиться, но даже стреляться надо умеючи, и мало у кого есть… э… достаточный опыт… А гибель под трамваем… это вообще худшее, что может случиться.
– Галя тоже так думала?
– Конечно, иначе я не стал бы об этом говорить. Одним словом, я не верю, что она могла покончить с собой. Тем более из-за меня, – он усмехнулся, – она мне сказала, что я жалкий человек, знаете?
– Тогда как вы объясняете себе то, что произошло?
– Обыкновенный несчастный случай. Да вы и сами сказали, что был туман. Вот вам и объяснение.
– В тот вечер, до того как уйти из дома, Галя поссорилась с матерью.
– И что? Они все время ссорились.
– Почему?
– Ну, наверное, потому что Анна Андреевна невыносимая женщина, – усмехнулся Катаринов. – То есть… ну, понимаете, человек-то она хороший… Но невыносимый. Парадокс, да?
– Галя могла пойти к кому-то, поговорить обо всем, например? Поделиться тем, что ее мучило…
– Конечно, могла. К Наде.
– Надя находилась в той же квартире. Галя могла пойти к кому-нибудь еще?
