В районе памятника шевелились тени, плакал ребенок. Группа двинулась в обход площади и через несколько минут вышла к Кенигштрассе, застроенной добротными пятиэтажными домами. Красная армия сюда еще не добралась. Немецкие войска (по крайней мере, в организованном виде) тоже отсутствовали. Дома через один были разрушены. В ночном воздухе шевелились фигуры, лазили по развалинам. Глухо рыдала женщина, монотонно повторяла: «Гертруда, Гертруда…»
В развалинах что-то рухнуло, покатились кирпичи. Женщина испуганно вскрикнула. Несколько человек полезли выяснять, что случилось.
Мирных жителей становилось все больше, особенно в районе уцелевших зданий. Они собирались в группы, сидели кучками вдоль фундаментов, укрываясь какими-то тряпками и одеялами, большей частью молчали.
В фасаде жилого дома зиял огромный пролом, напоминающий арку. Провисли перекрытия между этажами. Выделялись потерявшие опоры лестничные пролеты. Внутри, на груде мусора, тоже кто-то ковырялся, судя по репликам, люди пытались пробиться в свою квартиру, где осталась пожилая женщина.
Обломки строительных конструкций завалили проезжую часть. Взрывом вывернуло рельсы. Посреди дороги лежал перевернутый трамвай – осколками искорежило весь его бок.
– Вот улица и стала пешеходной… – неловко пошутил Корзун.
Немощный старик с палочкой провожал контрразведчиков долгим взглядом – смотрел исподлобья, слезились глаза, обведенные сетью морщин.
– Пилотки снимите, – бросил Ракитин. – Мы, конечно, победители, но не до такой же степени, чтобы шокировать добропорядочное население.
Но люди продолжали на них смотреть – поворачивали головы, хмуро провожали незнакомцев глазами.
У входа в бомбоубежище толпились женщины. Второй этаж здания прошил снаряд, падающие конструкции пробили перекрытия, часть бомбоубежища завалило.
Горожане разбирали завалы. Взволнованно бубнила женщина, она слышала крики из подземелья: там остались живые! Среди гражданских работали несколько человек в форме – солдаты или полицейские. Хрипло смеялась сумасшедшая – она бросалась к людям с растрепанными волосами, ее не пускал мужчина, оттаскивал назад.
На перекрестке сломался грузовой «Опель Блиц» с красным крестом на борту. Машина починке не подлежала. Из распахнутого капота струился дым. Санитарки в белых фартуках и медицинских шапочках спускали раненых на землю, волокли к ближайшему подъезду. Забинтованные люди еле шевелились. Кто-то ковылял самостоятельно, других поддерживали. Военнослужащий с перевязанной головой в окровавленном френче сделал несколько шагов и опустился на колени. К нему подбежала санитарка, схватила под локоть. Но силы оставили человека. Он весил вдвое больше, чем она, – завалился на мостовую с подломленными ногами. Остальные ничего не замечали, передвигались на автомате.
В группе было много контуженых – один стонал, стиснув ладонями виски, раскачивался, как китайский болванчик, другого тошнило кровавой рвотой. Забилась в истерике молодая медсестра: она уже не может! Куда катится этот мир? Кончились моральные и физические силы! Повсюду только смерть и страдания! Рассудительная коллега успокаивала ее, призывала чаще молиться – Бог не может отвернуться от великой германской нации!
Оперативники ускоренным шагом пересекли перекресток. Подгоняли недобрые взгляды в спину.
У следующего пересечения дорог одновременно среагировали, кинулись к тротуару, подались за угол. В уцелевшем здании, выходящем на перекресток, размещался выход из метро. Входные двери снесло взрывной волной, но разрушения были незначительные.
Из метро на свежий воздух выбрались солдаты – небольшое подразделение вермахта. У них были карабины, автоматы МР-40, даже пулемет – солдат волок его за ствол, дребезжал расколотый приклад, соприкасаясь с брусчаткой. Многие потеряли головные уборы.
В группе было несколько раненых. Смертельно уставшие, изнуренные боями и затяжным переходом, они выходили из подземелья на воздух. Одни закуривали, другие доволоклись до здания и упали под фундамент. Войско потеряло боеспособность, невзирая на наличие оружия, солдат сразила апатия, полное безразличие ко всему происходящему. Всю группу можно было расстрелять из четырех стволов за полминуты.
Оперативники молча наблюдали.
Последним на божий свет явился унтер-офицер с перебинтованной головой, стал зычно орать – явно контузило человека. Его и без криков хорошо слышали.
Солдаты неохотно поднялись, выстроились в колонну, двинулись ломаным порядком, волоча ноги по брусчатке.
– Песню запе-вай… – пошутил Корзун. Ракитин пихнул его локтем. Корзун закашлялся. В их сторону никто даже не посмотрел. Два десятка изможденных вояк потащились по дороге. У последнего бойца отвалилась подошва – он шел прихрамывая, как утка.
К ним подходили гражданские, что-то спрашивали. Солдаты не обращали на них внимания, брели с низко опущенными головами.
– Прокатимся на метро, товарищ майор? – шутя предложил Вобликов. – Кстати, несколько перегонов мы можем пройти по подземным тоннелям – они идут вдоль Хафеля.
– Нет, спасибо, – отказался Ракитин. – Под землю всегда успеем.
– Ага, вы еще скажите, что здесь воздух свежее, – усмехнулся Вобликов. – Он, зараза, такой свежий, что скоро все легкие пеплом покроются…
Вариант перехода по тоннелям в качестве рабочей версии рассматривался. Но кто знает, что сейчас происходит в берлинском метро? Многие станции были подтоплены, другие разрушены – мощные авиабомбы пробивали даже многослойные бетонные перекрытия. Под землей тысячи гражданских, остатки разбитого войска, замершие поезда.
Подразделение вермахта растворилось в темноте, стихли звуки. Расползались по норам выжившие берлинцы. Они не получили ответа на свои вопросы. Часы показывали без нескольких минут два. До Беркштрассе – еще десяток кварталов.
Ракитин первым выскользнул из-за угла.
На востоке, в окрестностях оборонительного района, установилась тишина. Она была хрупка, как китайская ваза. Иногда тишина ломалась, что-то ухало, гремело, потом опять становилось тихо.
Разрушения на Бремерштрассе носили случайный характер. На улице было спокойно, доносился гул голосов из подвалов и бомбоубежищ. Болтались на ветру обрывки нацистских плакатов, уверяющих, что скоро для Германии закончатся тяжелые времена и нация обретет былое величие.
Пару раз приходилось прятаться, пропускать группы солдат. С боевым духом у военнослужащих вермахта было неважно. В разговорах все чаще звучало слово «капитуляция» – очень хорошее и доброе слово.
Потом пространство огласил рев авиационных моторов. Над центром Берлина прошли самолеты. Но бомбы не сбрасывали – возможно, полеты носили разведывательный характер.
Через пятнадцать минут улица под острым углом втянулась в набережную. Оперативники присели за углом. Чувствовалась сырость, усилился ветер. К запаху гари примешивалось что-то сладкое – это в последнюю очередь ассоциировалось с кондитерской.
