Несколько раз Ракитин громко вопрошал: чей ребенок? Никто не признавался.
– Будет дочь полка, – съязвил Корзун.
На мраморной лестнице тоже сидели люди, и далее – во всех углах и переходах. С оружием не было никого, во всяком случае в глаза оно не бросалось. Люди уже знали, что германская армия прекратила сопротивление, повального пролития слез по этому поводу не наблюдалось. Весь Берлин охватило безразличие – будь что будет.
Оперативники свернули в широкий коридор, ведущий на улицу, – уже чувствовалась прохлада.
Мать крошки Хильды нашлась метрах в двадцати от разбитых выходных дверей. Высокая женщина с распущенными волосами металась, что-то бормотала, срывалась на крик, трясла людей. Предположить, что ребенок самостоятельно спустился на станцию, она, конечно же, не могла. Видимо, забылась, а очнувшись, хватилась девочки. Люди загомонили, стали показывать пальцами. Женщина резко обернулась, что-то закричала, бросилась вперед. Андрей напрягся – дурная баба, с ног собьет!
Дама схватила девочку, прижала к себе, потом уставилась в глаза незнакомцу, стала пятиться. Поставила ребенка на ноги, стала лихорадочно ощупывать. Словно он откусил от нее кусочек!
– Больше не теряйте своих детей, фрау. – Ракитин сухо улыбнулся. – Все с ней в порядке, не надо ощупывать. Девочка просто любит путешествия.
– Посмотрите, как они нас ненавидят, – шипел Шашкевич. – Какие лица, как смотрят… Ну, что за народ! Еще не знают, а уже ненавидят…
– Просто боятся, – подметил Корзун. – Запугали Красной армией. Считают, что всю нацию под корень изведем, отсюда и страх неизвестности. Да и пропаганда свою работу сделала – орды варварских племен, не знакомых с цивилизацией, – и все такое. Вот бы нам такую пропаганду.
«Можно подумать, наша хуже», – подумал Ракитин.
– Ладно, пошли…
– Спасибо вам… – неуверенно произнесла безответственная мамаша. Ей было страшно, ее все еще трясло, она прятала глаза.
– Все в порядке, фрау, – улыбнулся Ракитин. – Берегите себя и ребенка.
– Мы можем у вас спросить? – подала слабый голос сидящая по соседству женщина. Ей было немного за тридцать, возможно, когда-то привлекательная, но не теперь: у женщины запали глаза, истончилась кожа. К ней прижимался мальчишка лет десяти. Женщина колебалась – то, что она хотела сказать, было противно ее воспитанию. А еще ей было страшно, ведь она обращалась к тому, к кому обращаться нельзя!
– Конечно, фрау, что вы хотели узнать? – Андрей нетерпеливо посмотрел на часы. Время в запасе оставалось, но уже совсем мало.
– Не знаю, как сказать… – Она закрыла глаза и вдруг решилась: – Мы два дня ничего не ели, это правда… Прибежали в спешке, когда по радио объявили, что населению надо укрыться в бомбоубежищах или метро… Нашего дома уже нет, соседи сказали, что его разбомбили… У нас совсем нет еды… Добрые люди на первых порах чем-то подкармливали, но сейчас у всех кончились продукты… Я не знаю, как об этом попросить… Я могу выдержать, для себя я ничего не прошу, но мой маленький Фридрих…
– Что она говорит? – насторожился Шашкевич. – Понимаю только некоторые слова.
– Говорит, что у них нет хлеба…
– Если у них нет хлеба, пусть едят пирожные, – фыркнул Корзун и смутился. – Это не я придумал, товарищ майор, цитата французского короля Людовика… не помню, какой номер, кажется Пятнадцатый… – и окончательно смутился под пристальным взглядом командира. – Мы не против, товарищ майор, что нам стоит? Мы же, как Иисусы, одной краюхой весь Берлин накормим…
– Ладно, давайте, кто чем может, – вздохнул Андрей. – Поддержим многострадальный немецкий народ. А сами потерпим, все равно не до еды. Завтра в штабе накормят.
Сняли вещмешки, не забывая посматривать по сторонам, вытряхнули все съедобное: завернутый в грубую бумагу ржаной хлеб, консервированное мясо, горький советский шоколад, который был намного вкуснее и калорийнее немецкого. Себе ничего не оставили, отдали все. Перед женщиной выросла горка продуктов, глаза ее наполнились слезами. Взволновались люди, оказавшиеся неподалеку, стали подбираться ближе.
– Все, пошли. – Нервы уже не выдерживали, майор затянул вещмешок, взвалил его на спину и зашагал, не оглядываясь, к выходу…
Глава одиннадцатая
Город был все тот же. Районы плотной застройки, квартал за кварталом. Водная артерия осталась в стороне. Из мрака вырастали каменные многоэтажные глыбы, оставленные жильцами. Артобстрелы в этом районе были серьезные – здания сильно пострадали. На юг тянулась улица с трамвайными путями. «Кунцерштрассе», – извещала табличка на разрушенном здании. Солдат противника здесь не было. В городе тихо, как на кладбище в глухую ночь.
Оперативники быстрым шагом прошли квартал, остановились перекурить недалеко от перекрестка, сместились в нишу, чтобы не маячить на виду.
Ракитин осветил карту, сверился с часами. Несмотря на задержки, шли неплохо. Ночь еще не кончилась, до предрассветного часа оставалось время. Люди молчали, пытались по звукам понять, что происходит в городе. Несколько часов назад немецкое командование просило прекратить огонь – значит, приказ о капитуляции уже доведен до личного состава…
На скорую руку перекурив, тронулись дальше. Не все население Берлина прозябало в метро и бомбоубежищах. На улице тоже попадались люди. Среди развалин горели костры, кучками грелись горожане, кое-где готовили еду. Иногда доносилась негромкая речь, кто-то приглушенно плакал. Если верить карте, за углом надо было свернуть. Андрей махнул Вобликову – осмотреться.
Они остановились как вкопанные. Из-за угла выворачивали солдаты – целое отделение вермахта! Одетые по всей форме: в касках, с амуницией, притороченной к ремням, с автоматами в руках, один волок на плече пулемет, с которого свисала пулеметная лента!
Это было полное и ошеломительное фиаско! Как допустили такой ляп? Уму непостижимо! Немцы не сразу поняли, кто перед ними. Все двенадцать человек в колонну по два, под командованием унтера, вышли из-за угла, прошли немного… и тоже встали. Оперативники вскинули автоматы. И те вскинули. Сердца колотились, горячий пот заливал лицо. «Не стреляй, не стреляй, – твердил какой-то внутренний подсказчик, – только хуже сделаешь. Их больше, не поможет…»
– Мужики, не стрелять… – выдавил Андрей. В горле пересохло, предательское онемение расползалось по членам. Полной темноты в этом квадрате не было. Метрах в десяти из железной бочки раздувалось пламя. Там грелись берлинцы, подкладывали доски в огонь. Да еще солярку плеснули – пламя выросло, едкий запах наполнил округу. Зловещие тени пробежали по бледным лицам, по воспаленным от недосыпания глазам. Немцы не стреляли, и это было странно. Оперативники припали к прицелам, дрожали руки, срывались пальцы. Неловкое движение – оттянется спусковой крючок, и тогда пиши пропало…
Вышел из строя унтер-офицер – еще недавно напыщенный, осанистый, а теперь весь какой-то пришибленный, похожий на ощипанного петуха. Он держал в руке «парабеллум», ствол был направлен на противника. Унтер пристально всматривался в неподвижные лица своих врагов. Напряглись солдаты, ждали приказа. Все пыльные, грязные, накачанные злобой. По крайней мере, так казалось с расстояния пяти шагов…
