6 декабря. Воскресенье. Получил весьма любезную телеграмму из Нижнего от командира Староингерманландского пехотного полка полковника Беклемишева, по случаю празднуемого сегодня полкового праздника. Получать подобные телеграммы не было для меня редкостью, пока я был министром; но теперь телеграмма эта имеет для меня совсем другую цену; она тронула меня как выражение доброй памяти, совершенно бескорыстное.
27 декабря. Воскресенье. Три недели пропуска в дневнике моем. Кажется, никогда еще не бывало такого продолжительного антракта. Настоящая моя жизнь течет так однообразно и безмятежно, что становится почти излишним продолжать дневник. День мой начинается всегда с большой пешеходной прогулки, иногда с одной из дочерей; погода стоит восхитительная; например, сегодня днем было до 13 градусов тепла по Реомюру в тени, и я вполне наслаждаюсь такою благодатью. Затем ранний обед, а потом большую часть дня провожу за своим письменным бюро: перечитываю письма и бумаги, сохранившиеся от прежних времен, и понемногу привожу в порядок свои воспоминания. По вечерам читаю газеты, журналы и кое-какие книги.
На днях Головнин прислал мне оттиск моей статьи, которая будет помещена в январской книжке «Вестника Европы» под заглавием «Военные реформы императора Александра II». Головнин в каждом письме своем упрекает меня, что я отказался продолжать статью, и подкрепляет свое мнение выпиской из полученного им письма от великого князя Константина Николаевича. Они придают слишком большую важность моим статьям; сам я вовсе не ожидаю, чтобы мои посильные объяснения переубедили кого-либо из моих противников. Я уже высказал в прежних своих письмах к Головнину, почему именно нахожу невозможным продолжать начатую работу.
30 декабря. Среда. Получил весьма любезное письмо от Стасюлевича, редактора «Вестника Европы», с изъявлением благодарности за статью мою, помещенную в первом номере этого журнала на будущий, 1882 год, и самую книжку.
Узнал из газет о смерти Андрея Парфеновича Заблоцкого, одного из самых давнишних приятелей моих. Знакомство наше началось с того времени, когда я, молодым еще офицером, жил в Петербурге вместе с братом Николаем. Заблоцкий был тогда в нашем приятельском кружке, и с тех пор сохранились постоянные между нами сношения. Особенно в последнее время мне приходилось иметь с ним общее дело: в качестве душеприказчиков по завещанию дяди моего графа Павла Дмитриевича Киселева мы вместе распоряжались постройкой памятника в Москве, в Донском монастыре, и составлением биографии. На то и другое были завешаны покойником особые суммы (по 10 тысяч рублей).
Только в истекающем году мы привели оба дела к совершенному окончанию: обеспечили на будущее время сохранность памятника и только что выпустили в свет составленную Заблоцким биографию. На заглавном листке выставлен 1882 год, до которого, однако же, не суждено было автору дожить. Он скончался 24 декабря. Грустно становится, когда уходят с этого света один за другим все спутники жизни и уносят с собой последние следы молодых лет. Впрочем, Андрей Парфенович Заблоцкий был значительно старше меня летами и в последние годы постоянно хворал.
Завтра последний день 1881 года, года тяжелого для всей России. Трагическая катастрофа 1 марта произвела резкий перелом в нашей государственной и общественной жизни. Разочарование, которым можно характеризовать общее настроение в последние годы прошлого царствования, с первых же дней нового царствования сменилось полною безнадежностью.
1881 год и в личном моем положении, и в семейной моей жизни – год крутого перелома.
1882 год
1 февраля. Понедельник. Прошел целым месяц нового года, и мне ни разу не вздумалось раскрыть свой дневник. Приходила даже мысль – не прекратить ли его совсем? Не следовало ли прекратить восемь месяцев тому назад, когда я сошел с официального поприща? И в самом деле: стоит ли вести дневник, в который нечего вносить, кроме домашних мелочей и личных впечатлений?
Так, за весь истекший месяц я мог бы только записать, например, что 5 января жена моя отправилась в Петербург и потом в Чернигов для свидания с двумя замужними дочерьми, самою старшею и самою младшею; что последняя переехала на жительство в Оренбург, где муж ее получил место начальника юнкерского училища; что почти всё время мы пользовались здесь, на Южном берегу, прелестною погодой; наконец, что на днях мы были встревожены чуть не вспыхнувшим в доме пожаром вследствие неисправности камина… Всё это, конечно, не стоило бы занесения в дневник, на который я до сих пор смотрел как на сборник показаний свидетеля на допросе будущего историка. А будет ли историк дорожить показаниями старика, удалившегося от дел государственных в уединенный уголок, чтобы любоваться только морем, голубым небом, прелестью вечнозеленой растительности, человека, поставившего себе целью отрешиться от всего, что происходит в официальном мире?
Однако же, поразмыслив ближе, прихожу к тому заключению, что и заметки отшельника бывают небесполезны; а тот, кто был многие годы близким очевидцем и отчасти действующим лицом в событиях государственных, не может разом оторваться от своего прошлого и безусловно стереть в своей памяти все следы минувшей деятельности. Вот почему мне кажется, что и в теперешнем моем положении, как бы ни старался я уединиться, не раз представится мне случай занести в свой дневник какую-либо черточку, пригодную для будущего летописца.
На этот раз могу сказать, что, несмотря на всю сдержанность моих петербургских корреспондентов (опасающихся писать по почте что-либо нецензурное), во всех письмах, во всех доходящих разными путями известиях проглядывает общее неудовольствие в обществе, какое-то тяжелое чувство неизвестности, недоверия к нынешнему правительству, опасения неожиданных, крутых мер. Желание во что бы ни стало всё сокращать и уничтожать под предлогом уменьшения расходов угрожает приведением в расстройство существующих учреждений без замены их чем-либо новым, обдуманным и обсужденным в узаконенном порядке. Большое число лиц, оставляемых за штатом или лишаемых средств существования, плодит число недовольных и держит всех в тревожном ожидании.
Преобладание в настоящее время в высших сферах партии катковской также имеет весьма невыгодное влияние на общее настроение. Так называемая либеральная часть печати подвергается систематическому преследованию; лучшие газеты этого оттенка прекращают свою работу на более или менее продолжительное время. Так, до 9 января прекращено было издание «Голоса», а с 9 января прекратилось издание «Порядка»; обе эти газеты были противниками московских газет. Вот уже две недели, что я не получаю ни одной газеты, кроме «Инвалида». «Голос», только что воскреснувший, уже получил предостережение. Министерство как будто задалось целью убить всякую конкуренцию «Московским ведомостям». В то же время разнеслись слухи, будто бы Катков назначается членом Государственного совета. По этому случаю явилось в «Московских ведомостях» комичное объявление, что «Каткову никогда не предлагали (sic!) быть членом Государственного совета»; но в то же время читаю в газетах о производстве его «за отличие» из статских советников прямо в тайные советники. За какие же это «отличия»? Не напоминает ли подобная странность времена императора Павла?
