Государь прервал его, спросив с неудовольствием, каким же образом заставлять, разве пыткою?.. Мне говорили, что слово «пытка» было действительно не только на уме некоторых господ, но даже на языке. И кто же первый имел смелость произнести это страшное слово? Принц Петр Ольденбургский! Наследник, со своей стороны, настаивал на учреждении следственной комиссии, ссылаясь на пример бывшей комиссии под председательством графа Муравьева, и явно высказывал недоверие свое к III Отделению.
Я опровергал пользу следственной комиссии [при настоящих обстоятельствах] и вообще бесполезность всяких мер, которые не ведут к желанной цели, как достаточно убеждает опыт. Вместе с тем объяснял свое мнение о неудобстве в столичном управлении двух инстанций – генерал-губернатора и градоначальника – и пришел к тому заключению, что самая слабая наша сторона заключается в низших органах полиции, в исполнителях и ближайшем надзоре; что не следует жалеть денег и поощрений, чтобы иметь способных и надежных агентов тайной и явной полиции.
Привожу только сущность говоренного в этом совещании, но касались еще многого: и разрозненности полицейских властей, и строгого обыска всех живущих в столице, и ответственности домохозяев за квартирантов, и проч., и проч. Трудно поверить, до каких нелепостей доходят люди, когда хотят во что бы ни стало выказать свое усердие и государственный взгляд, не имея в голове никакой ясной мысли. Государь заключил совещание, приказав нам опять собраться и потолковать между собой, а пока пригласил в кабинет генералов Гурко и Зурова, чтобы прочесть при них формальный акт произведенного дознания о происшествии 5 февраля, с показанием экспертов. Тут опять говорилось о разных подробностях, о личностях, живущих в подвалах и нижнем этаже дворца, об исчезнувшем столяре и т. д. Государь показывал нам найденные при аресте некоторых личностей кроки расположения Зимнего дворца. О том же, что главная вина случившейся катастрофы должна пасть на дворцовое начальство, о беспорядке во дворце, о беспечности министра двора, конечно, не могло быть и речи в присутствии самого графа Адлерберга – друга царского.
Расходясь после совещания, мы сговорились опять сойтись завтра в помещении Комитета министров.
9 февраля. Суббота. По окончании моего доклада приглашены были в кабинет государя князь Горчаков и Гирс. В докладе их не было ничего любопытного: прочтены телеграммы из Пекина и Тегерана и ответы на них, составленные по предварительному между Гирсом и мною соглашению. Дела с Китаем усложняются; в Пекине не хотят ратифицировать договор, заключенный китайским послом в Петербурге.
Гирс беседовал с князем Болгарским, который уверял, что вовсе не имел приписываемых ему намерений ни относительно насильственного переворота (coup d’état), ни о допущении в болгарские войска немецких офицеров, и уверял в полной своей преданности России. Впрочем, князь Александр сказал, что при настоящих обстоятельствах считает вовсе неуместным даже заводить речь о болгарских делах не только с государем, но даже и с отцом своим.
После доклада князя Горчакова и Гирса государь приказал мне остаться и пригласил в кабинет генерала Дрентельна для прочтения записки, представленной следственной комиссией о бывшем 5 февраля происшествии. Дело это начинает несколько выясняться. Есть довольно явные признаки того, что лицо, скрывшееся в день взрыва, было в самом деле не простым мастеровым, а, по-видимому, умышленно вкралось во дворец под видом мастерового вследствие заранее задуманного преступного плана.
Я уехал из дворца около полудня, когда съезжались туда Валуев, Маков, Гурко, Набоков и, сверх того, находился в качестве дежурного генерал-адъютанта граф Лорис-Меликов. Так как мне не приказывали оставаться, то я и удалился, а к часу, как было вчера условлено, приехал в помещение Комитета министров, куда вскоре после меня приехали Валуев, Дрентельн, Маков и, несколько позже, граф Адлерберг. С удивлением, узнал я от них, что они были собраны во дворец, чтобы выслушать решение государя, совершенно противоположное мнению, которое было им высказано во вчерашнем совещании. Генерал-губернаторство в Петербурге упраздняется; учреждается новая верховная распорядительная комиссия под председательством графа Лорис-Меликова, на место которого назначается в Харьков князь Дондуков-Корсаков.
Такое неожиданное решение изумило не одного меня. Очевидно, был вчера сильный напор на государя; мнение, внушенное наследнику цесаревичу, взяло верх. «О чем же теперь остается нам рассуждать?» – спросил я у моих коллег. Нашлось, однако же, достаточно тем для нашего совещания часа на полтора. Валуев выложил весь собранный им запас разных мер, большею частью маловажных, отчасти неисполнимых и даже странных. Так, например, он снова настаивал на том, чтобы домохозяева несли ответственность за неблагонадежных квартирантов (в чем поддерживал его сильно граф Адлерберг); предлагал запретить всякие увеселительные сборища под предлогом благотворительных целей и т. п. Существенная мера была принята одна – усилить число околоточных в Петербурге и подчинить пригородные местности начальству городской полиции. Любопытно было выслушать объяснения графа Адлерберга о существующих в Зимнем дворце порядках: с его точки зрения всё устроено прекрасно и быть иначе не может.
В городе много ходит толков и пересудов; все в напряжении; говорят о подметных письмах, угрожающих поджогами на 19 февраля.
10 февраля. Воскресенье. Утром, после развода, было у меня совещание с Гирсом и Сабуровым относительно условий предполагаемого соглашения с Германией и Австрией. Придумывали, каким порядком может быть ведено это дело без участия государственного канцлера князя Горчакова.
Прежде чем кончилось наше совещание, приехал ко мне граф Лорис-Меликов. Когда мы остались с ним вдвоем, он сообщил мне о вчерашнем неожиданном для него решении государя. По словам его, Валуев, Маков, Набоков и Дрентельн были, видимо, поражены, услышав это решение, но Валуев нашелся и не полез в карман за словом; с обычною своею важностью, расстановкой и густым басом он произнес следующую фразу: «Хотя вчера я выражал свое мнение против меры, ныне решенной вашим величеством, но теперь, узнав, что выбор председателя выпадает на такое лицо, как граф Лорис-Меликов, – я вполне сочувствую такому решению…» и т. д. Граф Лорис-Меликов понял свою новую роль не в значении только председателя следственной комиссии, а в смысле диктатора, которому как бы подчиняются все власти, все министры. Оказывается, в таком именно смысле проповедовали «Московские ведомости» несколько дней тому назад; а известно, что «Московские ведомости» имеют влияние в Аничковом дворце и многие из передовых статей московской газеты доставляются Победоносцевым – нимфой Эгерией Аничкова дворца. Вот и ключ загадки.
Лорис-Меликов, как человек умный и гибкий, знающий, в каком смысле с кем говорить, выражался с негодованием о разных крутых, драконовских мерах, которые уже навязывают ему с разных сторон. Думаю, он и в самом деле не будет прибегать к подобным мерам, обличающим только тех, кто испугались и потеряли голову. Но достигнет ли он того, чего от него ожидают, – не знаю.
В городе распускают всякие толки. Воскресные мои гости привозили каждый какое-нибудь известие, более или менее тревожного характера. Завтра, вероятно, узнаю, что из всей этой белиберды правда, а что выдумка. Странно, что в народе ходит недобрая молва о великом князе Константине Николаевиче; выводят какие-то подозрения из того случайного факта, что в день взрыва во дворце великий князь был в Кронштадте.
