Вчера на разводе государь обошелся очень сухо с послами: никому из них не подал руки, а генералу Шанзи даже высказал строго свое неудовольствие по случаю освобождения Гартмана. По газетным сведениям, последний открыто объявил себя в Англии главным виновником московского преступления, а английское правительство щедро наделяет его деньгами, чтобы дать ему возможность удрать за океан.
11 марта. Вторник. При докладе моем государь передал мне свои разговоры с болгарским князем и генералом Эрнротом и между прочим упомянул, что князь Александр, в числе многих жалоб на Паренсова, упрекает его в том, что он, будучи болгарским министром, продолжал обращаться ко мне за инструкциями и разрешениями. После докладов, моего и Гирса, я зашел к князю и имел с ним объяснение по поводу переданного мне государем. Я заявил ему категорически, что Паренсов не получил от меня ни единого ответа на его письма, ни единого разрешения, и только раз было ему телеграфировано мною, чтобы он не забывал, что он министр Болгарского княжества. Князь Александр всё это сам признал и удостоверил меня в том, что упреки его относились исключительно к Паренсову. Князь спешил к государю в полной форме, и мы наскоро простились с ним. Вечером он уехал.
Из дворца заехал я к князю Дадиану, чтобы поздравить его с днем 50-летнего его юбилея и назначения генерал-адъютантом. Старик рассыпался в благодарностях и выражениях удовольствия.
В Исаакиевском соборе была панихида по умершему 9-го числа генерал-адъютанту Зеленому. Он умер в Ялте, после долгих и тяжких страданий. Мы были с ним очень дружны; могу сказать даже, что Александр Алексеевич Зеленый был один из весьма немногих моих коллег, с которым я был в приятельских отношениях.
Обедал я у Веры Аггеевны Абазы с Иваном Сергеевичем Тургеневым и Самариным.
15 марта. Суббота. В последние три дня отовсюду получались сведения неутешительные. Китайцы, по-видимому, готовятся не на шутку к войне с нами; начальству трех округов – Туркестанского, Западно-Сибирского и Восточно-Сибирского – даны по телеграфу приказания готовиться на случай разрыва и быть осторожными на границе. Из Константинополя телеграфируют, что суд над убийцей нашего подполковника Куммерау не приговорил его к смертной казни
[80], так что представители всех держав сочли нужным вмешаться в дело и обратились к Порте с коллективным энергичным протестом. Дела по греко-турецкой и черногорской границам не подвигаются вперед.
Вчера я получил два любопытных письма: одно из Бухареста, от полковника Тугенгольда, который изображает в черных красках настоящее положение дел в Румынии и враждебное настроение против нас. Румынское правительство также решилось усилить свою армию и мечтает воспользоваться предполагаемою войною Германии и Австрии против России, чтобы округлить себя на наш счет. Так-то забывается всё, чем Румыния обязана России.
Другое письмо из Берлина от Сабурова, в ответ на мое письмо, в котором я объяснял ему, почему все упреки князя Бисмарка за дислокацию нашей кавалерии в пограничной с Пруссией полосе нельзя принимать иначе, чем придуманный им предлог к ссоре. Сабуров, признавая вполне верность моих объяснений и, по-видимому, поняв всю неосновательность этих упреков германского канцлера, продолжает, однако же, убеждать меня, что из-за этого пустого предлога могут незаметно для нас родиться серьезные поводы к разрыву.
Хотя в первых разговорах с Сабуровым князь Бисмарк не возобновлял вопроса о нашей кавалерии и даже запретил Швейницу поднимать этот вопрос в Петербурге, однако же Сабуров сам возвратился к нему, желая своими объяснениями окончательно устранить всякое сомнение германского канцлера. Несмотря на то, у Бисмарка, по замечанию Сабурова, не искореняется запавшая злоба. Он видит в расположении нашей кавалерии не столько серьезную опасность для Германии, сколько угрозу с нашей стороны, недоверие к соседу и приписывает эту враждебную, по его мнению, меру, конечно, не самому государю нашему, а тем близким к нему личностям, которым в Германии приписывают неизлечимую германофобию. Личность эта, конечно, русский военный министр. Не знаю, кому я обязан такой репутацией; но что бы я ни делал, уже не выбьешь из головы каждого немца убеждение, что я главный враг Германии и виновник охлаждения между двумя родственными императорами. Вот слова Сабурова: «Бисмарк вас не любит; он считает вас своим настоящим соперником. Он отуманен самыми ложными о вас сведениями, которые я стараюсь и буду продолжать стараться рассеять…» и т. д.
Моему же влиянию приписывает он попытки сближения России с Францией: несмотря на все опровержения, Бисмарк продолжает уверять, что из достоверных источников ему известно, будто генерал Обручев, в бытность свою прошлой осенью во Франции, имел поручение («хотя не от самого правительства») завязать связи с французским правительством, au moins de sonder le terrain
[81]. Обручев положительно отвергает это ложное показание Ваддингтона, который, по-видимому, хотел выслужиться перед германским канцлером, уверив его, будто отверг предложенный Россией союз. Если это не поклеп на Ваддингтона со стороны самого Бисмарка, то становится гадко, до чего унизилась ныне Франция.
Сегодня я взял с собою к докладу письма Сабурова и Тугенгольда, а также полученные из Иркутска и Омска телеграммы. Но прежде чем я доложил их государю, приглашен был Гирс, который прочел полученные им от Сабурова более обстоятельные сведения о происходивших у него беседах с Бисмарком. Сабуров нашел в последнем гораздо меньшее желание войти с нами в тесное сближение, чем выказывал он за месяц перед сим. Бисмарк ссылался на встреченное им со стороны австро-венгерского министра (иностранных дел) барона Гаймерле нерасположение к сближению с нами. По уверению германского канцлера, было бы ему легче в прежнее время уладить дело с графом Андраши. Сабуров, как кажется, начинает опасаться неудачи начатых им переговоров, по крайней мере далеко не так верует, как прежде, в чистосердечие Бисмарка и даже пугает нас затаенными замыслами его вести дело к войне. Впрочем, во всей Европе также считают войну между нами и Германией неизбежною. Из-за чего – никто не скажет.
Доклад мой кончился довольно поздно; после того я присутствовал в Академии Генерального штаба при разборе стратегических задач, решаемых офицерами дополнительного курса; а затем в Медико-хирургической академии на пробной лекции доктора Чирьева по физиологии. Это один из немногих удавшихся стипендиатов баронета Вилье. Лекция его была весьма занимательна; масса слушателей, большею частью студентов, держала себя совершенно прилично. Вообще между учащейся молодежью замечается как бы успокоение; давно уже не было никаких скандалов.
18 марта. Вторник. После доклада моего и доклада вместе с Гирсом зашел в Николаевскую залу Зимнего дворца, где выставлены для государя картины Верещагина, наделавшие столько шуму и возбудившие ожесточенные споры между поклонниками его таланта, большею частью ультра-реалистами, и противниками, признающими эти картины не воспроизведением сцен минувшей войны, а профанацией войны, злобною карикатурой того, что составляет гордость и святыню для народного чувства. Действительно, Верещагин, неоспоримо талантливый художник, имеет странную наклонность выбирать сюжеты для своих картин самые непривлекательные; изображать только неприглядную сторону жизни и, вдобавок, придавать своим картинам надписи в виде ядовитых эпиграмм с претензиями на [мизантропическое] остроумие. Так, например, изобразив на трех картинах часового, занесенного снегом и замерзающего, он над всеми этими изображениями пишет: «На Шипке всё спокойно». На картине, изображающей государя и свиту его под Плевной, в виду кровопролития, он надписывает: «Царские именины». Впрочем, эта надпись, красовавшаяся в Париже, здесь, конечно, исчезла.
