«Но разве не это я делаю прямо сейчас?»
– Я больше так не могу, – признался я. – Мне нужна помощь, и только ты мог бы мне помочь. Но я… не хочу тебя заставлять быть собой вопреки твоему желанию, но в то же время очень этого хочу. Я не могу получить то, чего сильно хочу. Это невыносимо! Это сумасшествие! – Я кричал сквозь слезы. – Лучше бы ты не приезжал сюда! Лучше бы мы никогда не встречались. Посмотри, что со мной стало! Я никогда не был таким! Никогда не испытывал такого и никогда никого не любил так, как тебя! Что мне сделать, чтобы мы оба были с тобой счастливы?
– Питер, пожалуйста, положи нож. – По горестному голосу Колдера я понял, что он едва сдерживается, чтобы самому не расплакаться. – Давай сделаем так: ты кладешь его и возвращаешься на веранду.
Не знаю причины, но почему-то я выполнил его просьбу. Свежий воздух медленно выталкивал из меня безумие, и, посмотрев на свою истерику новыми глазами, я понял, что недостоин его. Наговорил ему столько странных и диких слов, взялся за нож, не зная, что с ним делать, и после всего этого он оставался со мной.
Колдер вышел на веранду и сел рядом. Я хотел извиниться перед ним, прижаться к нему, расплакаться, помолчать и просидеть так весь вечер и всю ночь. Но он не дал мне сделать это, вновь, в своей привычной манере, положив голову мне на плечо и взяв за руку.
Он не произнес ни слова. Пять минут назад мы накричались так, что этого хватит нам на пару десятилетий. Все, чего хотелось сейчас: чувствовать друг друга вот так, через легкие прикосновения.
Ведь за эти действия, чувства, за искреннюю любовь нам не может воздаться? Скажи, Боже, разве все это не правильнее фальшивой любви ради сношения в «истинных связях»?
30
В тот дождливый день в Колдере что-то сломалось.
Тяжелые тучи заволокли все небо над Кускией. Глубокий зловещий цвет облаков говорил о нескором завершении дождя. Это радовало: нескончаемая дробь капель по крыше, прохладный влажный воздух, убаюкивающая серость, окутавшая все, что видно, и все, что скрыто за высокими желтыми холмами, легкий хлопковый плед и книга – мечта меланхоличного романтика. Я уже стал привыкать к этой сущности.
Колдер был немногословен, и потому каждое произнесенное им слово я, влюбленное создание, расценивал как долгожданное признание. Не стоило ожидать ни любви, ни смелых прикосновений, ни поцелуев – ничего, что подарило бы мне надежду на его смирение перед собственной сущностью.
Находиться рядом с ним было болезненно, но приятно, до отрадного покалывания в сердце и удовлетворенных улыбок. Он видел это, считывал мои эмоции как кричащий текст, призыв с огромного баннера, заметного с другого конца города.
Он возился в комнате, я сидел на веранде и чувствовал его внимание, словно между нами была телепатическая связь, и он периодически убеждался в том, что я все еще на веранде, укрытый, сникший, безмолвный и бессильный. Но море травы цвета хаки, шум наполнявшейся реки, дикий ритм дождя, создававший непреодолимую стену, сквозь которую не разглядеть другие холмы, а деревья виделись ровными темными штрихами, вырывали меня из дремы, не давая вновь впасть в раздумья о том миге, когда закончатся счастливые деньки и нам придется вернуться в скучный, плоский мир, внутри которого цветут серость и пыль, мечты превращаются в сказки, а жизнь – в один мимолетный этап на пути к смерти.
Но Куския внушала мне бесконечность этого этапа. Пусть он будет один, но здесь, с Колдером. Боже, сколько же раз я мысленно произносил его имя! И столько же раз хотел произнести вслух.
– Колдер…
Каждое произнесение его имени было громким признанием, будившим во мне головокружительные и безумные эмоции, от смешения которых мне хотелось смеяться.
Я сбросил с себя плед и встал у края веранды. Стоит сделать шаг вперед, и дождь укроет все тело, не оставив ни миллиметра сухого кусочка. Он смоет всю душевную грязь и накопившуюся скверну, растворит каждую мысль о саморазрушении.
С моего лица не сходила странная улыбка, происхождение которой я никак не мог определить. К чему искать смысл и объяснение каждого поступка, делая его в будущем предсказуемым, а себя самого – словно неживым?
Я не сразу понял, что стою под дождем. Не сразу почувствовал, как все тело дрожит, то ли от холода, то ли от неописуемых чувств. Перед глазами было непривычно темно, в душе – сумбурно, неразборчиво, но при этом пусто. Дышать – физически тяжело, кричать – легко.
Кричи же, Питер, кричи! Из-за Ганна, из-за Колдера, из-за прощания с невозмутимым и равнодушным тобой, ведь больше ты его не увидишь. Больше ты таким не будешь. Ты стал другим: открытым, считываемым, слабым, жалким. Кажется, что любое дуновение ветерка способно вогнать тебя в очередную депрессию.
– Что случилось? – мои крики привлекли Колдера.
Он ждал меня на веранде, я же стоял к нему спиной, боясь обернуться.
После первого незабываемого вечера на этом ранчо мы вели себя отстраненно, не смея произнести ни единого лишнего слова. Ведь кто знал, чем оно могло закончиться. Каждый помнил, что именно один из таких разговоров привел нас к ссоре, которую, кажется, слышала вся Куския. А с чего же он начинался? С его слов о гитаре!
– Питер, ты простудишься! Иди скорее в дом!
Шум дождя заглушал его слова. Вода, непрерывным потом стекавшая по моему лицу, застилала пеленой все вокруг. Глаза слипались, плечи опускались, ноги подкашивались. Хотелось лечь на землю и пролежать так до окончания дождя, прихода ночи, холодного рассвета и… осознания, что я заболел.
На самом деле душа ни к чему не лежала. Я не сдвинулся бы с места, даже если бы началась ядерная война и люди вокруг меня визжали от страха перед смертью. Настолько мне было все равно.
– Питер! – услышал я совсем рядом, буквально над ухом.
Колдер стоял передо мной, мокрый до нитки, дрожащий и сам на себя не похожий из-за печального выражения лица, слипшихся волос и футболки, обтягивающей его торс.
– Дурак, ты ведь тоже простудишься, – сказал я тихо.
Он не ответил и, схватив меня за руку, повел обратно в дом, как разъяренная мать – провинившегося сына.
– Если на душе плохо, ты мог бы все мне высказать. Зачем делать… это? – причитал Колдер, словно не знал причины моего поведения. Он взял первый попавшийся плед, накинул мне его на голову и мягко начал обтирать мои волосы, совсем как ребенку после купания. А сам продолжал стоять, дрожащий и мокрый.
Черт возьми, глупый Питер! Не это ли было безмолвным признанием? Не это ли было незаметным проявлением любви? Даже после всех совершенных мной безумств, обидных слов, громких заявлений и необдуманных поступков он все еще был рядом со мной.
Он не кинулся обратно в Лос-Анджелес, чтобы жить там спокойно, без всяких сумасшедших, а остался со мной. Он не бросил меня под дождем, а взял за руку и довел до веранды. Он не кинул в меня плед, чтобы я сам обтирался, а решил позаботиться обо мне. Сначала обо мне.
