— Мы провели много времени вместе, а потом она тоже сказала, что видит во мне только друга. Но почему, почему я могу быть только другом? Все говорят, что воспринимают меня как друга.
Настя не знала, как ей быть. Что у нее нет к нему влечения, сказать она не могла, чтобы не обидеть. А то, что у него еще будет любимая женщина, просто он ее не встретил, тоже могло оказаться неправдой. Ведь, в сущности, и у Насти тот, кого она могла бы безоговорочно назвать ее мужчиной, тоже почему-то не появлялся.
Так или иначе, она сочувствовала этому одинокому алжирцу, которому на родине, в более традиционном обществе, вероятно, давно нашли бы уже жену родители или родственники. И была бы у него семья и много детей. А здесь с его невзрачной внешностью и слабовольным характером он просто обречен на страдания.
«Если бы я могла себя переломить и остаться с ним жить, — размышляла Прокофьева, сочувственно слушая эти «почему?», — то, пожалуй, соорудила бы нечто похожее на семейный очаг».
Но она не могла. И нужно было поскорее отсюда убраться, чтобы не причинить этому человеку еще больше боли.
— Ну, я пойду, — сказала вслух Настя, берясь за рюкзак.
— Куда? — спросил Абдурахман.
— Поеду во Францию.
— Оставайся.
— Нет, — помахала головой Настя. — Не останусь.
Абдурахман взял ее за руку и усадил в кресло.
— Не бойся. Не надо уходить. Спи здесь. Уже поздно. Завтра поедешь.
Просидев до утра на диванчике перед телевизором, Прокофьева, не дожидаясь пробуждения хозяев, аккуратно захлопнула за собой дверь и вышла на улицу. Она медленно шла по озаренным утренним светом улицам города, озирая знакомые пейзажи. Вдалеке белела гора Сьерра-Невада.
«Но песню иную — о дальней земле
Возил мой товарищ с собою в седле,
— вспомнила Настя слова из песни Михаила Светлова, знакомой с детства —
Он пел, озирая родные края:
“Гренада, Гренада, Гренада моя”».
— Вот тебе и Гренада, — кивнула головой Прокофьева и продолжила напевать:
«Он песенку эту твердил наизусть
Откуда у парня испанская грусть?»
— Да, — произнесла она вслух, — грусти и точно хватает. Тут Настя протянула руку и остановила проезжавшую машину. Вспомнив слова, высеченные на крепостной стене легендарного дворца Альгамбры, она усмехнулась их ироничному в применении к ее ситуации смыслу.
«Подайте ему, госпожа, подайте,
Ибо нет доли более жестокой,
Чем быть слепым в Гранаде».
У Насти Прокофьевой перед глазами почему-то встала картинка десятилетней давности, запечатлевшаяся в ее памяти тогда, когда она проходила практику в редакции районной газеты города Тихвина. Там возле редакции на улице Советской жил сумасшедший еврей Иосиф, который, как-то выйдя во дворик, где на скамеечке во время обеденного перерыва сидела с сигаретой в зубах Прокофьева, сказал ей:
— Ты еще не Анастасия, а Настя. Ты должна узнать все краски мира и изучить азбуку грусти.
Чем-то этот самый Иосиф был похож на Абдурахмана. Правда, бербер в отличие от еврея не носил черной бороды, скрывающей лицо.
— Что вы сказали, сеньорина? — спросил водитель по-испански.
— Да так, ничего, — ответила Настя ему по-английски. — Прощай Гранада, прекрасный город. Поэтичный и грустный.
Под Барселоной ей встретились два парня, похожих на алжирских берберов Абдурахмана и Сали. Только на этот раз это были марокканцы Ахмед и Рэдван, также жившие в одной квартире, куда они и зазвали Настю на ночлег. К этому времени она значительно пришла в себя. На лице и теле уже не было видно ссадин. Ее черные волосы слегка отрасли, и Настя стала походить на испанку, такую черноглазую красавицу. Видно поэтому водители всегда удивлялись, что она не говорит по-испански, когда сажали ее в свою машину.
Настя быстро нашла с марокканцами общий язык, поскольку они были людьми артистического склада ума, — Рэдван рисовал, а Ахмед музицировал. Но и Ахмед, несмотря на простоту в общении, был не в Настином вкусе, и он напрасно пытался ее склонить к тому, чего быть не могло.
Прокофьева задержалась у них еще на один день, чтобы посмотреть город чудачеств художника Сальвадора Дали и архитектора Гауди, а еще день спустя уже оказалась во Франции.
Но там ее звонок Валерию снова не принес желаемого результата.
«Вот так тебе и надо», — подумала Прокофьева, нарвавшись на обещание друга Василия встретиться с нею не раньше, чем через неделю или две. Валерию снова срочно нужно было куда-то ехать по делам. Не зная, куда деваться на эти две недели, Настя вспомнила про свою бывшую соседку по Выборгу Ленку Данилову, жившую теперь в Италии.
Под Тулузой Настя остановила машину студента по имени Жульен, который направлялся в Марсель и вписал ее на ночь к своему товарищу Оливье. Студент также любил путешествовать и свободно говорил по-английски. Русская девушка слегка развлекла студенческую компанию рассказами о России.
На следующий день в Ницце Настя попробовала поискать русских переселенцев, поскольку была наслышана, что где-то в этих краях они оседали пачками после Великой Октябрьской революции, но так никого и не встретила. Ближе к вечеру на выезде из Ниццы она остановила маленький грузовичок.
— Привет, — сказала она по-английски. За рулем сидел чернокожий паренек, так смахивающий на малолетку.
— Ты куда едешь? — спросил он тоже по-английски.
— В Италию. Путешествую автостопом.
— В Италию? А где спать будешь ночью?
— Не знаю.
— Можешь остановиться у меня.
— А где ты живешь?
— В Монте-Карло. А ты чем занимаешься?
— Журналисткой раньше была.
— А я скульптор по льду.
— Что?..
— Скульптуры вырезаю изо льда. Такой бизнес.
— А откуда ты? — спросила Настя.
— Я из Африки, из Того. Но сейчас во Франции живу. А ты?
— Из Белоруссии, — уже привычно соврала Настя.
Из дальнейшего разговора выяснилось, что парня из Того зовут Марио и ему двадцать пять лет. Как оказалось, его родители работали на французскую компанию в Того. Это позволило им выехать жить во Францию. Мать с сестрой Марио обитали сейчас в Париже, а он жил здесь. Отец по-прежнему жил в Того, заведуя там каким-то подразделением фосфатодобывающей французской компании.
— Здесь много богатых людей собирается, — пояснил Марио. — Больше заказов для моего бизнеса, поэтому я сейчас живу здесь. В Париже раньше тоже жил.
