– У Артюра все хорошо. Скоро он поедет на море с mamie и очень радуется этой поездке.
– На море. Это хорошо, хорошо, – пробормотал Поль и снова лег на подушку. Потом он наморщил лоб, сосредоточенно посмотрел на меня и громко спросил:
В комнате наступило неловкое молчание.
– Но Поль! – сказала наконец Кароль. – Элен ведь умерла.
Эти простые слова обрушились на меня как каменные глыбы.
– Как так? И она уже умерла? – пробормотал Поль, высоко подняв брови. Затем он растерянно покачал головой. – Почему мне никто ничего не сказал? Мне никто ничего не говорит, – сказал он, укоризненно глядя на нас.
– Мы же были с тобой на похоронах Элен, разве ты не помнишь? – попыталась освежить его память Кароль.
– Я – нет. Не был я ни на каких похоронах, – громогласно завил Поль.
– Был. В нынешнем сентябре.
– Октябрь, ноябрь, декабрь, – произнес Поль, для которого это усилие явно выходило за границы его ментальных возможностей.
– Пожалуй, мы уж лучше пойдем, а то он уже устал, – тихонько сказала Кароль. – Ты вызовешь нам такси, Клеманс?
Maman расстроенно кивнула и уговорила Кароль забрать с собой остатки лимонного торта. Когда за ними захлопнулась дверь, мы взглянули друг на друга.
– Н-да, – сказала maman, – похоже, у каждого свой крест. – Призадумавшись, она добавила: – Хорошо хоть Элен не пришлось долго страдать.
Я кивнул, но меня это не утешило.
Любимая моя, как же я по тебе соскучился!
По крайней мере, тебе не пришлось долго страдать, сказала мне на днях maman, когда я был у нее на обеде. Приходила также Кароль с мужем Полем. Бедняга Поль в отчаянном состоянии. Maman он называл своей женой, а потом еще и спросил, почему ты не пришла на обед. Его болезнь все усугубляется, и так продолжается уже много лет.
С тобой все было очень быстро, и конец, хотя и ожидаемый, наступил для нас неожиданно. Нет, страдать тебе не пришлось, этого не случилось, так как морфин действовал хорошо, он ввел тебя в наркотическое состояние и, как уверяют врачи, снял все болевые ощущения. Но что ты в это время переживала и какими были твои последние мысли – я, к сожалению, не знаю.
Ты не произносила многозначительных слов и не оставила для потомков the last famous words
[24], какие произносят умирающие в кино.
Я сидел у твоей кровати в хосписе и держал тебя за руку, ты лежала с закрытыми глазами и спала или дремала. Вечернее солнце ярко светило в задернутую занавеску, за окном щебетала какая-то птичка.
В какой-то момент я поцеловал тебя в лоб и сказал: «Элен, родная, я только схожу за чашечкой кофе и сейчас же вернусь». Ты сделала едва заметное движение головой и пробормотала что-то невнятное, это могло быть что угодно. А затем – не правда ли, это не был обман воображения? – ты чуть-чуть пожала мою руку.
Ты тогда со мной попрощалась? Может быть, те слова, которые я не разобрал, были «Береги себя!» или «Поцелуй за меня Артюра!».
Я охотно готов верить, что именно так оно и было.
Когда я вернулся в комнату, тебя, мой ангел, уже не стало, твое хрупкое тело почти не проступало под одеялом. Лицо у тебя было бледное и застывшее, единственная яркая краска – твои рыжие волосы на подушке: ты сохранила их, несмотря на всю отраву, которой тебя накачали за время болезни.
И, еще не успев осознать, что теперь все кончено, прежде чем на меня оглушительной кувалдой обрушилось горе, от которого я не мог оправиться еще много дней и недель, я успел подумать, что вот ты и отмучилась.
Что тот миг, который висел над нами угрозой столько недель, наконец свершился.
Мы все сказали друг другу, Элен, обо всем поговорили, мы столько раз объяснялись друг другу в любви, что хотя бы это вызывает у меня хорошее чувство и, как свеча, озаряет мои мрачные дни. За три дня до смерти ты еще раз открыла глаза, их зеленая радужка уже была подернута туманной дымкой.
– Милый мой, ах, приди, чтобы быть со мною, как в те майские дни, – сказала ты шепотом, затем вдруг взглянула на меня с отчаянной тоской. – Ах, Жюльен! Помнишь – в те майские дни, в майские дни…
– О, Элен, конечно же помню, – сказал я в ответ. – Разве могу я забыть этот счастливый день на Монмартре!
Тут ты улыбнулась, тихонько вздохнула, твои веки затрепетали, прежде чем ты снова закрыла глаза. Откуда мне было знать, что этот маленький диалог станет последним в нашей жизни? Что это будут последние слова, которые останутся мне в память о тебе?
Я до сих пор не знаю, не из твоих ли любимых стихов эта фраза. Я такого стихотворения так и не нашел. Теперь она написана на твоем памятнике, и каждый раз, как я бросаю на нее взгляд, мне верится, что нам суждено еще свидеться. Но как долго тянется для меня ожидание, моя радость!
Вчера у меня была maman: она давно грозилась и вот пришла. Она решила освободить шкафы, и от этого ее невозможно было отговорить. Твой шкафы, Элен! Я со смешанным чувством смотрел, как все твои вещи – жакеты и свитеры, разноцветные платки и шарфики – исчезают в огромных мешках, которые принесла с собой maman.
Подержать в руках каждую вещь – и расстаться с ней. Столько маленьких прощаний!
Под конец я и сам был рад, что согласился разбирать шкафы вместе с maman. Все же легче делать это, когда кто-то находится рядом, а не когда ты остаешься наедине со своими воспоминаниями. Столько воспоминаний нахлынуло на меня, вырвавшись из шкафов. Я видел платье и вспоминал какую-нибудь ситуацию, когда ты была в нем. Столько эпизодов вставало передо мной, словно застывшие картины. События, о которых я, казалось, и думать забыл.
В конце концов шкафы опустели, и как ни ужасно было это зрелище, но после этого я ощутил какое-то освобождение.
Кстати… Когда мы разбирали шкаф и комод, то обратили внимание, как много у тебя было вещей красного цвета. Очень смело, Элен! Кроме тебя, я не знаю ни одной рыжеволосой женщины, которая так охотно надевала бы что-нибудь красное. Ах, Элен, милое мое существо! Иногда, когда я пишу за столом, мне вдруг чудится, что сейчас откроется дверь и на пороге появишься ты – стоишь в красном платье в меленький белый горошек и улыбаешься мне. Самые лучшие твои платья я пока оставил. Их я отдам тетушке Кароль для ее молоденькой дочери Камиллы. Камилла такая же стройная, как ты, и одного роста с тобой. Она, наверное, обрадуется.
Твои сумочки я отдал Катрин. И еще серебряное колечко с голубым аквамарином, которое ты купила на блошином рынке в Порт-де-Клиньянкуре. Пару недель назад она уже спрашивала, не найдется ли для нее какой-нибудь твоей вещицы на память. Она была счастлива и теперь носит твое кольцо не снимая, и твоими сумочками тоже будет очень дорожить, сказала она и неожиданно обняла меня.
