– Знаю.
– Врёшь! Ты ничего знаешь!
– Знаю, конечно. Я там была.
– Была? Неправда! И что там?
– Да ничего. Улица. Дома. А почему вы там жить будете?
– Потому что там начальники живут, а мой папа начальник.
– А… А в третьей раньше дядя Миша с тётей Марусей жили. И Толли.
– Толли – это кукла?
– Сама ты кукла! Это мальчик. Нет, не мальчик, он уже взрослый был. Он красивый, у него знаешь, какие ресницы были!
– Как у куклы?
– Нет! Как у девушки. Только лучше.
– А куда они делись?
– Я не знаю. Может, уехали. Это ещё до войны было, давно. Они потом вернутся. Толли очень хороший. И он с Ирочкой дружил.
– А кто такая Ирочка? – ревниво спрашивает новенькая.
– Это моя сестра. Она сейчас на фронте.
Мнётся, топчет ступеньку. Артёму кажется, он уже начинает их видеть. Два силуэта на лестничном пролёте. Проступают нечётко, как полустёртое воспоминание. Две девочки, одна повыше, другая пониже, младше. Укутанные, в шубах, в платках до глаз. Младшая доела то, что там жевала, облизывает пальцы. Зоя старается на неё не смотреть.
– Тоня, а хочешь секрет? – говорит вдруг звенящим шепотом.
– Какой? – У Тони голос тоже звенит от любопытный.
– Настоящий. Только ты никому-никому не говори, поняла?
– Честное пионерское!
– Нет, так нельзя. Ты ещё не пионер.
– Я октябрёнок. А октябрята – это почти пионеры.
– Ты в каком классе?
– В первом. А что?
– А то, что ты ещё не октябрёнок. Врушка!
– Ничего я не врушка! Я скоро буду, мне папа сказа-а-ал!
– Ладно, не реви. Так и быть, я тебе скажу. А ты мне за это дашь фантик облизать?
Тоня мнётся. Обмен не кажется ей равнозначным. Но тайна, настоящая тайна…
– Хорошо, – сдаётся, наконец. – Но сначала секрет.
Зоя приближается. Тихий шёпот мечется меж стен колодца подъезда.
– Ира любит Толю, и когда он вернётся, они поженятся.
– Правда?! – ахает Тоня, как будто это имеет отношение лично к ней.
– Честное пионерское. – И, помолчав: – Фантик дай.
Он закрывает глаза. Делает шаг обратно, в квартиру. Потерпеть, потерпеть. Всё это ещё можно потерпеть. Толя с Ирой вернутся и поженятся. Надо только потерпеть.
Снова воздушная тревога. Он открывает глаза. Глухая пустота квартиры – и ор сирены снаружи, вокруг, везде.
Нет, не бежать. Не прятаться и не бежать. Слушать.
– Зоя! Ты здесь, Зоя?!
– Мам, я тут! – Пряталась где-то. В шкафу? В углу?
– Идём со мной. Будешь помогать. Живо!
– Куда?
– На чердак. Ничего не надо, сандалии обувай, там жарко.
Шаги по комнате, по коридору и вверх по лестнице. Артём – с ними. Он слышит их шаги, слышит их дыхание. Душно, прогретая крыша, на чердаке нечем дышать. Орёт, надрываясь, сирена. Чердак пустой, бесконечный, зияют чёрными провалами окна.
– Мам, что делать?
– Вот, держи.
– Что это?
– Щипцы. Будешь помогать.
– Мам, жарко.
– Ничего, это недолго. Слушай внимательно: там стоит бочка с водой. Если вдруг бомба, надо действовать быстро – хватаем щипцами и в воду. Я сделаю, а ты рядом будь, поняла? Не мешай, но если скажу, поможешь. Ясно?
Гул самолётов и стрельба, сверху, прямо над головой. От неожиданности он приседает, только потом соображает, как это глупо.
– Мама, что это?!
– Зенитка, не бойся.
– Это наши?
– Наши, наши. Конечно, наши. Не бойся. Это тут, на большом доме поставили.
Тихо, не летят самолёты, не стреляют.
– Мам, всё?
– Не знаю. Надо подождать.
Ждут. Он с ними.
– Мам, а ты Мишу Орта помнишь?
– Кто это?
– Он в большом доме жил. Из моего класса. Ты знаешь, он оказался немцем. Ну, в смысле, он наш, советский, но немец. И мама с папой у него немцы.
– Не помню. И что?
– Он уехал. Нам в классе сказали: они все уехали, в Казахстан. Знаешь, почему? Если вдруг враг придёт, чтобы у них сомнений не было.
– Вам так сказали?
– Ну да. Лариса Сергеевна сказала. И ещё – что у них родственники в Германии могут оставаться, разные, они, может, и не знают, а они есть, так вот, чтобы у них не было сомнений… Она сказала, что если мы захотим, мы можем ему письмо написать. Мама, можно, я Мише напишу?
– Зоя. Послушай меня. Это очень серьёзно: ты не будешь писать Мише. Хорошо?
– Но почему?
– Зоя, просто забудь про него.
– Но почему?!
– Зоя, я сказала.
– Но почему? Миша не фриц! Миша хороший!
– Зоя, просто сделай вид, что его не было…
– Но он был! Он есть! Он…
– Зоя, ты меня слышишь? Всё, больше мы об этом не разговариваем, поняла? Никогда. И дома ты никогда про него не говоришь. Ни при ком. И Тоне не рассказываешь, поняла? Особенно Тоне.
– Но почему, почему?!
И обрывает себя – снова гул, снова стрельба.
И вдруг жуткий свист с неба – вниз, вниз!
– Бомба!
Он успевает почувствовать жуткий, холодный пот, который разом обнял тело, как будто его опустили в скользкое, противное желе. Но уже распахнулся лаз на крышу, и шаги, не шаги – стук ног и рук по жестяному скату. Кидается туда же, следом – и ударяется в дверь плечом, грудью: закрыто, заколочено!
А снаружи голоса:
– В воду упала! Мама, сама упала! Прямо в бочку! Ты видела, видела?!
– Видела, успокойся, Зой.
– Мама, но это же!.. Это!.. Прямо!..
– Тихо ты, я же не глухая, зачем там кричать. Повезло. Считай, нам повезло.
Вылезают обратно и спускаются с чердака. Он слышит – усталые шаги, мать идёт на негнущихся ногах, Зоя быстрее, возбуждение её не отпускает.
– Мама, ну ты видела, видела?!
Мать не отвечает.
Он слышит, как они входят в квартиру. Как входят к себе и прикрывают дверь. Он и сам идёт туда же, останавливается у порога.
Квадрат света на полу. Пусто, тихо. А потом – как будто из-за стен начинают наплывать голоса. Всё громче, громче – с кухни, понимает он. Квартира опять полнится людьми, но, что-то мутное там, злое, кто-то вопит, как оголтелый.
