В комнату влетает Зоя, кричит звонко, радостно:
– Мама! Аэростаты! По бульвару водили аэростаты! Мама, их девушки водят! Такие красивые, в форме. Я сама видела, представляешь!
Стук швейной машинки.
– Представляю, Зой. Не кричи. Я всё слышу. Закрой дверь.
Прикрывает, двигает стул и садится поближе к матери. Шум из кухни почти не долетает. Тёмная комната, только тени от рамы на полу крест накрест. Где стоял стол, стул, кровать? Там? Или там? Не понять.
– Что ты шьёшь?
– Заказ принесли. С фабрики.
– А у них форма такая красивая, у этих девушек с аэростатом, я бы сама в такой ходила.
– Скажешь тоже! Тебе рано.
– А Ирочка в такой же ходит? Она письмо ещё не прислала?
– Ирочка в связи, у неё другая форма.
– Так не прислала?
– Нет, не прислала.
– Напиши ей, чтобы положила фотографию, я хочу посмотреть. Как ты думаешь, ей форма идёт?
Мать не отвечает. Стучит машинка. Ползёт из-под иглы ткань. Слышны приглушённые голоса и крики с кухни.
– А я думаю, идёт. – Зоя встаёт, мечтательно ходит по комнате. – Ты слышала, говорят, американцы второй фронт откроют.
– Это ещё с зимы говорят.
– Нет, теперь правда, нам на уроке сказали. Мам, а картошка осталась? – Она шагает к двери.
– Не ходи на кухню.
– Почему?
– Потом. Нечего там сейчас делать.
– Но почему?
– У тёти Кати гости. Муж приехал.
– Дядя Лёша? Удальцов! С фронта?!
– С фронта, с фронта.
– Так я тоже хочу!..
– Зоя, кому сказала: не ходи!
– Но мама, как же, это ведь такое, это же, ну ведь…
– Потом, поняла. Там сейчас не до нас. Сиди.
Но поздно – по коридору ор, грузный стук костыля, прыгает на одной ноге, хватается руками за стену, падает на дверь, вламывается в комнату:
– Сука где эта? Где эта дворянская тварь?!
– Прекрати сейчас же! – верещит за его спиной Удальцова.
– А! Падла. Сидишь? Всё здесь сидишь, пока я… Пока мы… Как вши, в грязи, в говне…. Пока нас там – заживо, заживо всех. Ты тут сидишь, сука! Убью! – ревёт он и кидается, летит на пол стул, истошно визжит Зоя. – Убью, падла! Недобитки, суки! Не перестреляли вас, не пересажали всех! Из-за вас всё! Из-за таких, как вы, предателей, тварей!
Врубается в пол костылём, шарахается по комнате, Удальцова прыгает сзади, пытается повиснуть у него на плечах, Зоя визжит, как заяц.
Артём не видит, но слышит – как дерутся, толкаются, матерятся, кричат. Зоя плачет, Удальцова орёт и колотит мужа по голове, мать хватает что-то и разбивает об него – летят осколки, звенят, хрустят под ногой – что это? бутылка? ваза? фамильное блюдо? Ничего не понятно, ничего не видно. Но он и сам уже кидается, машет руками и рычит от бессилия – он хватает воздух, один только воздух.
Наконец, скрутили, придавили.
– Не для тебя, ты змея, всё равно всех изведём, вон, для ребёнка, – оборачивается в дверях Удальцова, выволакивая, наконец, оглушенного мужа.
И всё стихает. Только всхлипывает в углу перепуганная Зоя. Где-то вон там, где лежит на полу лунное пятно.
Он опускается на пол посреди комнаты. Он задыхается. Держится за голову. Терпеть. Терпеть. Всё можно перетерпеть. Кончится, и это кончится. И будет тишина. Вот, как сейчас, – тишина…
– Мама! Мама! – Голос врывается так неожиданно, что он вскакивает и крутится на месте. – Мы с Тоней были на Красной площади, и там американцы дали нам по шоколадке! Вот, смотри!
Задыхается, топает. Залетает в комнату, вышибая дверь. Слышно, как в соседнюю так же влетает Тоня. Слышен её восторженный крик.
– Только погоди, не ешь. Тоня говорит, она может быть отравлена. Надо сначала проверить. Если что…
– Зоя, сколько тебе лет? – строгий голос матери. Спокойный. Стучит, стучит бесконечная машинка.
– Я… Мы…
– Зоя, сколько тебе лет?
– Пятнадцать…
– Как себя ведут воспитанные девушки в пятнадцать лет?
– Но мама…
– Ничего не слышу. Выйди и войди, как положено.
– Мама, но я ведь уже не маленькая!
– Именно!
Стучит машинка. Слышно, как Зоя со злостью разворачивается на каблуках. Хлопает дверью.
– А вот и не пойду. Возьму – и не пойду, – бурчит себе под нос – и тут же входит спокойно, с достоинством. Произносит холодно, как о чём-то будничном: – Мама, нам с Тоней американцы на Красной площади подарили по шоколадке. Только Тоня говорит…
– Я очень за вас рада, – говорит мать потеплевшим голосом. Машинка стихает, слышно, как мать снимает очки, кладёт их на столик рядом с шитьём. – Сейчас мы поставим чайник и будем пить чай.
А в соседней комнате Тоня ноет, не хочет отдавать шоколад матери.
– Надо дождаться отца. Ты понимаешь? Да не съем я её, просто положу!
– Зачем? Это мне дали! Американцы – хорошие, они союзники!
– А я говорю, что надо дождаться отца. Отдай, Тоня!
– Зачем надо меня дождаться?
Входит в комнату так неожиданно и тихо, что пробирает неприятная дрожь. Подтянутый, строгий. Вкрадчивый голос. Неприятный.
– Вот, полюбуйся: она с соседкой, с Зоей этой, бегала на Красную площадь. Им там шоколадку дали.
– И что?
– Ну как! Это же иностранный шоколад! Сколько раз говорили – ничего нельзя брать на улице у незнакомых.
– Антонина, отдай.
Этому голосу нельзя не повиноваться. Слышно, как шуршит обёртка. Нюхает?
– Антонина, я говорил, чтобы ты не общалась с соседями?
– А с кем мне общаться, никого же больше в квартире нет! – капризно говорит Тоня.
– Мы скоро переедем, и у тебя будет много подруг, – быстро вступает мама.
– Скоро, скоро… Уже три года!
Надулась.
– Ну, что ты хочешь, война… – Мать говорит как-то неуверенно. Ждёт, что скажет отец. Но тот молчит. Только тянет нервы. Тоня шоркает ногами по полу. Дышит обиженно, шумно.
– Тоня, ты меня поняла? – Отец. Спокойным голосом, почти равнодушным. Как будто ничего не происходит. – Это нехорошая семья, ты не должна с ними общаться.
– Враги народа? – спрашивает Тоня сквозь надутые губы.
– Нет, просто неблагонадёжный элемент.
Проходит к шкафу, открывает дверцу, снимает вешалку и вешает внутрь – что там на нём? Форма? Пиджак? Нет, он не простой, даже если в штатском, это понятно. Но всё-таки, в чём он?
