Агент Бурбонов Фош-Борель, давая показания, боялся лишь одно. Он боялся, что у Моро при обыске нашли письмо графа Прованского (среднего брата казненного Людовика XVI и будущего Людовика XVIII), которое он, Фош-Борель, неосторожно оставил у генерала. Но Моро сам нашел способ успокоить Фош-Бореля. Однажды охранник тюрьмы Тампль, которому Фош-Борель сказал, что из любопытства хочет посмотреть на знаменитого генерала Моро, сообщил, что тот прогуливается в коридоре. Фош-Борель тут же воспользовался этой возможностью и тоже вышел из камеры.
«У нас есть лишь минута, — шепнул ему Моро. — Вы можете быть спокойны по поводу бумаги, которую вы оставили у меня когда-то. На допросах о вас мне не задали ни одного вопроса. Но, черт возьми, что за демон вселился во всех вас, заставив, словно сумасшедших, заявиться во Францию на свою погибель? И на мою тоже… Не знаю, чем все это закончится».
После этого Фош-Борель, более уверенный в себе, стал писать одно письмо за другим, требуя для себя свободы. Он обращался к самым влиятельным людям. Ответ всегда был один и тот же:
«Месье Фош-Борель слишком важный заключенный, чтобы выпускать его на свободу в нынешних обстоятельствах».
Да он и не мог быть иным, ведь сам Наполеон как-то сказал о Фош-Бореле: «Если мы выпустим его на свободу сегодня, завтра он начнет плести новые интриги против меня, а послезавтра его опять придется сажать в тюрьму Тампль. А раз он уже там, так пусть там и остается».
Как-то утром директор тюрьмы Тампль Фоконнье предложил Фош-Борелю выйти в тюремный двор. Там как раз прогуливался Моро. Сделано это было явно не случайно, и всегда осторожный Фош-Борель на всякий случай сделал вид, что не узнал генерала. Когда Моро прошел мимо, Фоконнье спросил:
— Вы узнали этого господина?
— Нет, а кто это?
— Это генерал Моро.
— Как! — воскликнул Фош-Борель, разыгрывая удивление. — Это и есть тот самый знаменитый генерал Моро?
Он даже повернулся, чтобы лучше рассмотреть объект разговора.
— Я думал, он выглядит иначе.
Полицейская провокация не удалась, но это ничего не изменило в судьбе арестованного генерала.
* * *
Поведение Кадудаля коренным образом отличалась от поведения других участников заговора. Он четко говорил о своих целях в Париже, на все вопросы отвечал коротко и ясно, но старался никого случайно не подвести и не предать. На вопрос о дате своего приезда во Францию он ответил:
— Это было пять или шесть месяцев тому назад. Не помню точно.
— Какова была ваша цель в Париже?
— Напасть на первого консула.
— С кинжалом в руке?
— Нет. С таким же оружием, как и у его эскорта.
— Объясните подробнее.
— Я посчитал, что при Бонапарте всегда находится порядка 30 охранников. Чтобы все было по-честному, я набрал 29 единомышленников. Я хотел натянуть через дорогу веревку, чтобы заставить эскорт остановиться. Потом все зависело бы от нашей храбрости и удачи.
— Кто прислал вас во Францию?
— Принцы крови, чтобы восстановить во Франции монархию. Один из них приехал бы, если бы я сообщил ему, что все прошло удачно.
— У кого вы останавливались в Париже?
— Не скажу. Не хочу увеличивать число ваших жертв.
Боевой генерал Пишегрю, похоже, был настроен более решительно. Едва прибыв в Париж, он заявил Кадудалю:
— Что значит вся эта длительная подготовка? В Лондоне вы не боялись ничего, так держите же свое слово. Не хотелось бы увидеть вас лишь после того, как все уже закончится.
Кадудаль же почти шесть месяцев прятался на парижских конспиративных квартирах и все ждал, когда ему подвернется удобный случай атаковать Наполеона. В Тюильри тот был под надежной защитой, а его прогулки по саду не носили регулярного характера и были трудно прогнозируемы. Убить его в театре после недавнего покушения якобинцев или по дороге в театр после недавнего покушения роялистов тоже было теперь невозможно. Реально можно было осуществить задуманный план лишь во время поездки Наполеона за город. Но тот за все это время лишь два раза ездил в Булонь, где формировалась его будущая Великая армия. И в тот и в другой раз Кадудалю еще не удалось собрать всех необходимых ему людей.
* * *
Рано утром 6 апреля 1804 года случилось непоправимое: генерал Пишегрю был найден в своей камере, удавленный собственным галстуком.
Генерал Савари, дежуривший в тот день у первого консула, узнал об этом из записки офицера жандармерии, командовавшего охраной в тюрьме Тампль. Савари тут же явился к Наполеону и показал ему эту записку. Пробежав глазами записку, Наполеон с презрением воскликнул:
— Прекрасный конец завоевателя Голландии! Потом он обратился к своему адъютанту:
— У вас есть какие-либо детали случившегося?
— Пока нет, — ответил Савари.
— Хорошо, — сказал Наполеон, — езжайте в Тампль, разузнайте все и быстрее возвращайтесь назад.
Савари незамедлительно прибыл в тюрьму и в сопровождении директора тюрьмы Фоконнье и доктора Супэ вошел в камеру Пишегрю. Смерть генерала оказалась весьма и весьма странной. В протоколе осмотра трупа записано следующее:
«У него на шее был галстук из черного шелка, под который была пропущена палка длиной примерно сорок сантиметров и диаметром четыре-пять сантиметров. Эта палка была провернута несколько раз и упиралась в левую щеку, на которой он лежал, что и привело к удушению, достаточному для наступления смерти».
Проще говоря, при помощи палки, вставленной под нашейный галстук и провернутой несколько раз, Пишегрю якобы сам сдавил себе горло так, что задохнулся. Оригинальный способ самоубийства? Но даже если и допустить столь экстравагантный способ сведения счетов с жизнью, то откуда заключенный, у которого обычно отбирается все, что хоть отдаленно напоминает оружие, мог взять в тюремной камере полуметровую палку? Вопросы, не требующие ответа.
Надо сказать, что, выдержав не менее десяти допросов, Пишегрю не выдал своим мучителям никого. Единственное, что он повторял из раза в раз, так это то, что, если его считают преступником, то он готов говорить, но только перед трибуналом в открытом судебном процессе. Секретарь Наполеона Бурьенн, хорошо знавший Пишегрю еще по годам, проведенным в Бриеннской школе, позднее вспоминал:
«Я совершенно точно знал, что во время допросов Пишегрю, всегда внимательный к тому, чтобы не сказать ничего, что могло бы повредить таким же арестованным, как и он, не пощадил того, кто его преследовал и кто желал его смерти, и заявил, что откроет глаза общественности на отвратительную паутину заговора, в который его втянула полиция».
По словам того же Бурьенна, страх, который вызвало проявление столь решительной откровенности, ускорил смерть Пишегрю.
