Убедив себя в дикости и жестокости восточных людей, французы и сами поступали по отношению к ним так, как едва ли позволили бы себе поступить по отношению к европейцам. В повседневной практике оккупанты постоянно нарушали те самые лозунги и принципы, которые начертала на своих знаменах Французская революция и которые они, объявив себя «освободителями» Египта от османского и мамлюкского «деспотизма», якобы принесли с собой в эту страну. Если во Франции революция запретила работорговлю, ввела равное для всех сословий правосудие и налогообложение, то на Востоке ее солдаты и офицеры владели и торговали рабами, казнили без суда и всеми способами вымогали деньги у населения. Считая, что египтянам, «привыкшим жить в рабстве», понятен только язык насилия и страха, французы вели себя по отношению к ним соответствующим образом. Существовавший в сознании французов образ Востока определял их повседневную практику в Египте: идеи революции трансформировались здесь в идеи цивилизационного превосходства, положив начало эпохе колониализма на этой территории.
Надо отметить, что в изученных источниках, особенно личного происхождения, нередко встречается понятие «восточные люди» (les Orientaux), которым приписываются определенные черты (праздность, инертность, мрачность и т. д.) или неприемлемые для французов обычаи. Подобные обобщения способствовали формированию стереотипов о «восточных людях», живущих в необычном и неуютном для европейцев восточном городе, носящих непохожую на европейскую восточную одежду, слушающих «дикую» для западного человека восточную музыку и наслаждающихся неприличными, с точки зрения европейца, восточными танцами. Очевидно, что слово «восточный» в этом перечне можно заменить словом «другой» - ведь именно на фоне другой культуры французы осознавали себя нацией, отличной от «восточных людей» и превосходящей их. К тому же, после Французской революции и успешных революционных кампаний был сформирован концепт Grand Nation как определения новой французской общности
. Как видно из дневников и корреспонденции, участники экспедиции считали, что выполняют великую миссию распространения достижений революции, что вызывало у них чувство превосходства по отношению к местным жителям, не вкусившим ее благ, хотя сами завоеватели и не следовали провозглашенным ею принципам. Правда, случалось, что частные контакты с местными жителями порой меняли отношение к ним у некоторых из участников похода, однако это было скорее исключением, чем правилом.
Восприятие Востока участниками экспедиции вполне соответствовало устоявшимся в Новое время стереотипам: Египет представал как страна рабства и деспотизма, ислам как религия, способствующая сохранению такого состояния. И все-таки экспедиция внесла и новое в эту картину восточного мира: представления о богатствах Египта, отраженные на страницах сочинений путешественников XVIII в., не нашли подтверждения в глазах большинства участников похода, а загадочная древняя цивилизация Египта обрела реальные черты и стала объектом не только романтического восхищения, но и научного исследования. Египет же того времени, если и потерял свой манящий флер загадочной восточной страны, то лишь для побывавших там французов, среди остальной части европейского общества эта экспедиция вызвала настоящий всплеск интереса к Востоку, который нашел отражение в живописи и литературе XIX в., проникнутых романтическими, пленительными и чувственными образами восточных стран. Египетский поход породил «моду на Восток» в Европе, хотя получившие там распространение художественные образы «восточной» жизни были слабо связаны с тем, что в действительности увидели участники похода.
Идея о необходимости цивилизовать население «отсталых» с европейской точки зрения стран, высказывавшаяся еще путешественниками предшествующей эпохи, стала едва ли не доминирующей в прессе Восточной армии и в источниках личного происхождения. Причем если в эпоху Просвещения негативные стороны восточного общества зачастую изображались французами в качестве имплицитной критики собственной монархии, то в постреволюционную эпоху участники Восточной экспедиции уже не сомневались в превосходстве общественного и политического устройства своей страны и на фоне «отсталых» египтян преисполнялись гордостью за свою цивилизаторскую миссию. Со временем этот мотив только усиливался и породил колониальный дискурс, определявший политику европейских держав на Востоке и превратившийся к концу XIX в. в идеологию «бремени белого человека».
Что же касается арабского взгляда на французов, то, в отличие от западноевропейской цивилизации, создавшей собственно концепты «Запада» и «Востока», представители арабо-мусульманской цивилизации воспринимали французов в рамках традиционной для того времени картины мира, где определяющим являлся религиозный фактор. Она оставалась характерной для ближневосточного общества на протяжении долгого времени - со времен Арабского халифата и борьбы с крестоносцами вплоть до второй половины XIX - начала XX в., когда в арабо-османском мире произошли серьезные изменения в интеллектуальной сфере и появились концепции объединения народов одной империи или страны (османизм, вата- низм), вне зависимости от их религиозной принадлежности. Вторгнувшиеся в Египет на рубеже XVIII-XIX вв. французы воспринимались в первую очередь как чужаки и иноверцы или, что еще хуже по меркам традиционного общества, неверующие, посягнувшие на земли ислама и султана. Причем столкновение двух культур, имевших разные ценности в своей основе, обернулось потрясением для обеих сторон: если манеры и образ жизни египтян поражали французов своим «варварством», то большинство жителей Египта были о французах также невысокого мнения, считая их дикарями, ведущими предосудительный образ жизни, и святотатцами. Не зря представитель интеллектуальной элиты аль-Джабарти сравнивал нравы французов с нравами египетских «низов» - настолько возмутительно было поведение европейцев в глазах египетского богослова.
Мы располагаем гораздо большим количеством французских источников по теме исследования, чем арабских, что и предопределило содержание трех глав этой книги, посвященных французскому взгляду на Восток. Но, тем не менее, арабские хроники позволяют увидеть, что образованная верхушка общества понимала достижения французов в области науки и военного дела, и познания иноземцев вызывали восхищение у образованных египтян. Однако философские и политические идеи французов, в частности республиканские, не были услышаны в Египте того времени не только потому, что жители страны не были готовы к их восприятию, но и потому, что сами оккупанты отнюдь не стремились в Египте следовать на практике идеям свободы, равенства и братства.
Новый правитель Египта Мухаммад Али, пришедший к власти в 1805 г. в результате того, что французы сломили былое могущество мамлюков, осознавал, что только благодаря модернизации системы управления и армии можно добиться укрепления страны и собственной власти в ней
. Только в эпоху его правления, с развитием образования, французская философская мысль доходит до египетского читателя. Однако революции в Египте эти идеи не произвели
. Наоборот, как показывает сочинение Рифаа ат-Тахтави (1801 — 1873) - одного из первых египетских просветителей, принадлежавшего к новой интеллектуальной элите Египта и новому поколению улама аль-Азхара, - о шестилетнем пребывании в Париже
, его восприятие французов во многом совпадало с восприятием аль- Джабарти: Франция для него оставалась «страной неверия и упрямства». Тем не менее, в отличие от аль-Джабарти, который был поражен знаниями французов, но считал, что их научные эксперименты нельзя понять и объяснить, ат-Тахтави, также высоко ценивший умения французов, вникал в их суть с целью дальнейшего применения на родине (концепция египетского отечества - «ватан» - как первый росток египетского самосознания также впервые появляется в сочинениях ат-Тахтави). Но он не просто слепо восхищался увиденным, а довольно критично подходил к оценке французов и особенно их философских идей, оставаясь на позициях египетского али- ма и стараясь перенять только те знания, что соотносятся с исламом и помогут развитию его страны.
