Требовательная, с твердым характером (танцовщики окрестят ее «Мадам»), де Валуа не теряла времени зря: в 1926 году она открыла Академию хореографического искусства. В том же году она обратилась к Лилиан Бейлис из театра Олд Вик, расположенного за лондонским вокзалом Ватерлоо. Бейлис была скроена по лекалам викторианской социальной реформы: искренняя, практичная и с миссионерским упорством преданная задаче донести серьезный театр до простых людей. Ощущая родственную душу, де Валуа предложила Бейлис создать при театре Олд Вик национальную балетную труппу. В 1931 году труппа «Вик-Уэллс опера балле» (названная так, потому что ее спектакли шли в театре Сэдлерс-Уэллс) представила первый вечерний балетный спектакль. Несколько лет спустя труппа была переименована в Сэдлерс-Уэллс, а с 1956 года стала называться Королевским балетом.
Ничто не говорило о грядущей славе Вик-Уэллс: в 1931 году это была одна из ряда подобных трупп, работавших вместе и состязавшихся в создании английского балета, включая Общество Камарго и Балетный клуб, которым руководила польская эмигрантка Мари Рамбер (поработав с Нижинским, она в итоге обосновалась в Лондоне). Рамбер вышла замуж за писателя Эшли Дюкса, их театр в элегантном лондонском районе Ноттинг-Хилл Гейт привлекал состоятельную публику и представлял балеты наряду с произведениями Т. С. Элиота, У. Х. Одена и Кристофера Ишервуда. Труппа де Валуа в конечном счете вырвалась вперед отчасти благодаря невероятному честолюбию и организационным способностям Мадам, но в не меньшей степени благодаря тому, что в 1935 году она прозорливо наняла Фредерика Аштона (ставившего балеты для всех) как постоянного хореографа труппы Вик-Уэллс.
Де Валуа была практичным и организационным мозгом английского балета, а Фредерик Аштон был его творческой движущей силой. По темпераменту они были абсолютно разными: он был сложным и импульсивным, честолюбивым, но при этом ленивым и ироничным и воспринимал командирскую прямолинейность Мадам со смешанным чувством восхищения и пренебрежения. Однако при всем различии – а они часто ссорились – их объединяло то, чего оба были лишены: оба приехали в Англию и пришли в балет со стороны, с неважным академическим образованием и без особых социальных преимуществ.
Аштон родился в 1904 году в британской диаспоре в Эквадоре и вырос главным образом в Перу. Как и де Валуа, он воспитывался в эдвардианской строгости, правда, смягченной перуанской жарой и долгими летними месяцами на пляже. Его отец, холодный и тяжелый человек, сын плотника, пробившись в средний класс, стал британским дипломатическим сотрудником и предпринимателем. Мать, стремившаяся стать светской львицей, была увлечена приемами и развлечениями, присущими (как ей казалось) жизни настоящей эдвардианской леди. А Аштон тем временем наблюдал.
Он видел короля Эдуарда VII и королеву Александру в карете, когда семья ездила в Лондон, и вспоминал гостей на родительских обедах: «…в огромных шляпах и туфлях для танго <…> усыпанных драгоценностями мужчин с затянутой талией и бывших любовниц кайзера в кружевах, вернувшихся из Европы с осветленными волосами, удивительными жестами и фотогеничными позами». Он видел выступление Анны Павловой в Лиме в 1917 году и был очарован ее старомодными манерами (тем, как она укутывалась в соболиный палантин, ее осанкой и походкой). Он вновь испытает это уже взрослым, рассматривая ее руки, когда она будет угощать его чаем, осторожно размешивая ложечкой варенье, беря его из «сотни» маленьких «русских баночек». Большое впечатление на Аштона произвела Айседора Дункан с ее «грандиозной грацией», «невероятной позировкой» и, главное, «чудесным умением бегать так <…> что она сама от себя отставала». Все это оставило глубокий след в воображении Аштона, и его, как Кейнса и де Валуа, тоже будет притягивать умирающий мир его юности; ностальгия по элегантности и аромату этого мира рельефно проявляется в его балетах20.
Из-за слабой академической подготовки Аштон не попал в правильную закрытую школу, поэтому был отправлен в Довер Колледж в графстве Кент, куда прибыл в 1919 году, сразу после войны, чтобы унаследовать, по словам Эзры Паунда, «подпорченную цивилизацию». Там он изнывал, презирая царивший в частных школах культ спорта и тиски условностей, но нашел отдушину в литературе, пикантных свиданиях гомосексуального характера и походах в лондонские театры. Окончив школу, Аштон переехал в Лондон и работал в конторе, но когда в 1924 году его отец покончил жизнь самоубийством, повергнув семью в глубокое горе, нашел спасение в балете. И в богемной жизни Лондона21.
В Лондоне он учился у русского хореографа Леонида Мясина и выступал по мюзик-холлам – упражнялся, как де Валуа, в увеселении других. Как и многие из его поколения, он с головой ушел в круговорот изысканных вечеринок «блестящих молодых людей», описанных Ивлином Во в «Мерзкой плоти»: «Маскарадные вечеринки, дикие вечеринки, викторианские вечеринки, греческие вечеринки, вечеринки в духе Дикого Запада, русские вечеринки, цирковые вечеринки, вечеринки с переодеваниями». На них Аштон был завсегдатаем и всеобщим любимцем. Тонкий наблюдатель и искусный имитатор, он потчевал артистическую элиту лондонского общества забавными и непочтительными пародиями на Сару Бернар, Анну Павлову и английских королев. В миниатюре, которую он называл «50 лет на троне», он изображал королеву Викторию, закутанную в черное кимоно, с пуховкой вместо шляпы. Это был шутовской мир легкого секса (гомосексуального, бисексуального, какого угодно) и высокой моды, экстравагантных отношений и легкомысленного веселья. Если в этом и был привкус тоски и отчаяния, то Аштон лишь неясно его ощущал. Он был в своей среде и прекрасно проводил время22.
Многие художники, с которыми он познакомился в то время, станут его соавторами. Они были интеллектуалами и насмешниками, которых Ноэль Аннан однажды назвал «нашим веком», многие были выходцами из сословия британских чиновников. Во многом пересекаясь с Блумсберийским кружком, они шли своим путем и в вопросах стиля еще больше тяготели к сатире и аффектации, вечеринкам, розыгрышам, пародиям на косные взгляды истеблишмента. Среди них были такие яркие личности, как композитор Констан Ламберт (1905–1951) – дирижер Общества Камарго и музыкальный директор балетной труппы Вик-Уэллс и театра Сэдлерс-Уэллс, блестящий ум, оказавший значительное влияние на де Валуа, Аштона и позднее Фонтейн, и при этом законченный пьяница. Или лорд Бернерс (1883–1950) – композитор, художник и писатель, у которого на эксцентричных и расточительных сборищах в его поместье в Уилтшире появлялись раскрашенные голуби и подавалась еда, полностью выкрашенная в розовый или голубой цвет. Аштон поставил несколько балетов вместе с Сесилом Битоном (1904–1980), известность которому со временем принесли фотографии королевы и костюмы и декорации к «Моей прекрасной леди», а еще позже прославили портреты «Роллинг Стоунс» для глянцевых журналов. Битон восхищался пародиями Аштона и попросил его позировать в качестве «великой княгини Мари-Петрушки» для его сатирического альбома «Мое королевское прошлое» (на что Аштон согласился). Осберт и Эдит Ситуэлл тоже принадлежали к этой компании, и шуточное стихотворение Эдит «Фасад» вдохновило хореографа на создание одной из самых успешных его постановок23.
Аштон жил между двух миров: постоянные вечеринки и удовольствия уравновешивались дисциплиной и строгостью его ежедневных утренних балетных классов (он редко их пропускал) и регламентированной этикой русского балета. Хотя он поздно, только в 20 лет, начал заниматься балетом, в Лондоне и Париже он работал со многими русскими эмигрантами – артистами Императорского балета, обучавшими де Валуа, в том числе с Николаем Легатом и Брониславой Нижинской. Как де Валуа и Кейнс, он тоже преклонялся перед «сверхчеловеческой» дисциплиной русских (Нижинская обычно занималась со своими учениками с 10 утра до полуночи) и усердно работал, чтобы овладеть их танцевальным языком и обычаями. К тому же его отношение к классическому балету было более сложным, чем у них, что было обусловлено неуверенностью, связанной с поздним началом и фрагментарностью его занятий, а также его характером, поколением и биографией. Его становление происходило на рубеже – среднего класса, эдвардианской эпохи, окружения из Итона-Оксбриджа, балета и самой Англии. Унаследованные им традиции были прерывистыми и неполными, если не «подпорченными». Ему недоставало уверенности Кейнса и стержня де Валуа, он разделял вкус «потерянного поколения» к сатире и тосковал по миру, разрушенному британскими «стариками». Более того, при всем своем пленительном шарме и беззаботной светской жизни Аштон был замкнут – сторонний наблюдатель – и так никогда нигде и не осел, не пустил корней, ни к чему не привязался, за исключением, пожалуй, его любимого дома в Саффолке да английской сельской местности24.
