Откуда этот взрыв вдохновения и сочинительства о танце? Уивер был талантлив и честолюбив, и к тому же он был человеком своего времени – очень своеобразного и динамичного исторического момента. В самом начале XVIII века Лондон превратился в процветающую метрополию, и королевский двор стал центром культурной жизни Англии. Город стремительно рос – в 1670 году его население составляло 475 тысяч человек, а к 1750 году возросло до 675 тысяч, – превращаясь, по словам современника, в «притягательное место встреч аристократии, дворянства, придворных, теологов, законников, физиков, торговцев, моряков, самых разных изобретателей, самых утонченных острословов и самых великолепных красавиц». Появившиеся театральные «сезоны» вытаскивали аристократов из их сельских поместий в Лондон. В зародившейся сфере отдыха и развлечений началось соперничество за покровительство знати и состоятельных сословий; с истечением срока Лицензионного акта в 1695 году пышным цветом расцвело издательское дело, появилась Grub Street, где обосновались писаки разного толка: между коммерческими издателями шла борьба за право утолять голод на новости, сплетни, литературу8.
Возникли кофейни и клубы, где единомышленники собирались, чтобы обсудить текущие события. Среди них – клуб «Кит-Кэт», образованный в 1696 году группой аристократов из партии вигов, включая Тонсона и Конгрива, куда входили Хорас Уолпол и писатели Джозеф Аддисон и Ричард Стил. Все они принадлежали поколению, память которого была омрачена событиями Гражданской войны, цареубийством, глубокими религиозными и политическими расколами; они были свидетелями крушения придворной культуры, у них на глазах Лондон разрастался, превращаясь в порой ошеломляющее смешение сословий и людей. Под влиянием таких писателей, как третий граф Шафтсбери, воспитателем которого был философ Джон Локк, виги клуба «Кит-Кэт» развивали «этику добродетели», которая, как они надеялись, заложит основу новой английской городской и гражданской культуры. «Добродетель, – писал Шафтсбери, – всем обязана свободе. Мы шлифуем друг друга, стесывая наши углы и шероховатости в своего рода дружественных противоречиях»9.
Добродетель, которую они имели в виду, существенно отличалась от того, что Шафтсбери едко называл «придворным приличием», – «блестящего» и порочного поведения, достигшего апогея при дворе «короля-солнца» и отравившего двор Карла II эпохи Реставрации, несмотря на равнодушие английского короля к французской мишуре и официозу. Франция, настаивал Шафтсбери, это современный Рим – разлагающийся и упаднический. Будущие законы предусматривали простой, менее приукрашенный стиль общественных связей и эстетику, которая была бы «выше современных манер и разновидностей приличия, выше танцмейстеров, выше актеров и сцены, выше всех других мастеров всяческих упражнений». Идея была в том, чтобы заменить разлагающийся двор новым видом нравственного авторитета, основанного на городской жизни и свободах с таким трудом завоеванной британской парламентской системы10.
С этой целью в 1711 году Стил и Аддисон основали The Spectator, и он сразу стал самым влиятельным журналом своего времени, его статьи широко распространялись и перепечатывались. По пенни за экземпляр, он был вполне доступен и предназначался для мужчин и женщин из дворян и поднимающихся сословий. «Мистер Спектейтор» – типичный джентльмен XVII века: родившийся в сельском поместье, он обосновался в Лондоне и проводил время за обсуждением образцов вкуса и стиля. Как балетмейстер-франкофил Джон Уивер вряд ли был союзником уравновешенного и здравомыслящего Стила, однако сумел убедить его в том, что балет бесценен для гражданского общества: его манеры и нравы вовсе не изнеженны и фривольны; наоборот, его можно поставить на службу гражданским нормам поведения. В 1712 году Уивер опубликовал в The Spectator открытое письмо (его представил читателю сам Стил), в котором доказывал достоинства танца как высокого искусства, а главное, как инструмента воспитания «всеобщей пользы» для (как он указал позднее) всех «почитателей элегантности и порядочности». В том же году Тонсон издал «Опыты по истории танца» Уивера11.
С этого момента Уивер полностью посвятил себя реформированию французского балета и превращению балета в краеугольный камень английской гражданской культуры. Танец, уверял он, способен помочь людям управлять страстями и вести себя прилично: он может стать социальной склейкой, способом сгладить различия между людьми и снизить напряженность, угрожающую подорвать общественную жизнь. Суть не в том, чтобы выделять (как во Франции) социальные иерархии, а, наоборот, смягчать их. При этом порядочность и учтивость не просто придают внешнюю или поверхностную схожесть: Уивер верил, что манера держаться действительно может исправить морально-нравственное устои человека. Более того, она может уравнять людей. Джованни Андреа Галлини, итальянский танцмейстер, проживший всю жизнь в Лондоне, взял с него пример. Танец, говорил он, «следует рекомендовать всем сословиям <…> Разумеется, дворянину не желательно иметь вид и поведение механика, но механику не возбраняется выглядеть и держаться как дворянину». Как отмечал сам Стил, «имя джентльмена никогда не должно связываться с обстоятельствами его жизни»12.
Но на учтивости Уивер не остановился. Он надеялся сделать танец уважаемым театральным искусством. С этой целью он отвернулся от Франции и сосредоточился на античности – прочь от аристократического danse noble, вперед к классическому искусству пантомимы. Это был умный ход: Большое путешествие, в котором состоятельная молодежь пополняла свое образование, посещая итальянские города, было обязательным для образованной английской элиты, хорошо разбиравшейся в латыни и древнегреческом. Кроме того, начало XVIII века ознаменовалось наплывом новых переводов, включая «Илиаду» Драйдена (1700) и Поупа (1715–1720). Замысел Уивера был прост: он понимал, что английские балетмейстеры однозначно готовы проложить свой путь между бессмысленными и безнравственными представлениями французов и крикливыми трюками итальянцев. И, ориентируясь на древних, англичане могли бы создать новую серьезную пантомиму – с хорошим вкусом и нравственно выдержанную, при этом не сухую и не скучную. Они могли создать собственный – чисто английский и изысканный – балет.
Поэтому в 1717 году в театре «Друри-Лейн» Уивер представил «Любовные похождения Марса и Венеры» – новую постановку, которую сам охарактеризовал как «драматическое развлечение в танце, предпринятое в подражание пантомимам древних греков и римлян». «Друри-Лейн» был не просто театром: это был театр Ричарда Стила. Несколькими годами ранее критик и церковник Джереми Кольер вызвал горячие споры о нормах нравственности в театральной лондонской жизни, сурово осудив директоров театров и драматургов за их «бесстыдство в выражениях, сквернословие, богохульство и опошление Священного Писания, поношение духовенства, восхваление распутства главных персонажей и воспевание их кутежей». В свете этой критики и других праведных призывов к театральным реформам в 1714 году король Георг I назначил Ричарда Стила руководить «Друри-Лейном». Коллега, разделявший воодушевление Стила по поводу реформ, радовался этой «счастливой революции», способной создать «регулярную и чистую сцену… на стороне добродетели», а драматург Джон Гей отмечал, что Стил единственный из всех, кто знает, как «ввести добродетель в моду»13.
