Так же стремительно и беспощадно Людовик лишил родовое дворянство воинских привилегий (шпаги): он создал профессиональную армию, подчинявшуюся непосредственно ему. Эти новые силы были неповоротливы и продажны, однако у старого дворянства были подрезаны крылья, подорвано его положение и могущество. Чтобы ослабить его еще больше, Людовик вытеснил дворян из их привычных сфер влияния в Париже и родовых поместьях и потребовал пребывания (честь, от которой было опасно отказываться) при королевском дворе в Марли, Сен-Жермене и Версале. Сословным дворянам, вынужденно оказавшимся в изоляции при дворе, под строгим надзором короля, не оставалось ничего другого, как «играть в королевские игры» – по правилам, которые устанавливал только Людовик.
Последствия были драматичны: Людовик в буквальном смысле разрушил высшую знать, поставив под сомнение критерий, по которому традиционно с незапамятных времен определялся ее статус. Что привело к почти патологической одержимости «хорошими» браками (свежая кровь), происхождением, генеалогией, очищением (слабительными, клизмами, кровопусканием) и разделением на «истинных» и «ложных» аристократов. Особо выделяя этот момент (и подогревая чувство незащищенности), чиновники Людовика проводили обширные исследования родословных и требовали предоставлять подробную документацию. Мощная кампания по разоблачению «ложных» аристократов усилила тревожные настроения в обществе и втянула и старое, и новое дворянство («шпаги» и «мантии») на прочную королевскую орбиту. Что было явно политическим, но и (не в последнюю очередь) экономическим шагом. Монархия постоянно нуждалась в деньгах, а от знати постоянно были лишь убытки: французская аристократия по традиции была освобождена от налогов. «Простолюдинов», как раз плативших налоги, невозможно было выжимать еще сильнее. Зато пониженные в статусе «ложные» дворяне представляли собой (в этом и заключался фокус) новый источник доходов: их можно было заставить платить налоги. Еще более важным источником являлось честолюбивое и неустоявшееся новое дворянство: новые «аристократы» (зачастую из богатых буржуа) прокладывали себе путь в элиту, покупая должности у короля. Людовик использовал стремление к общественному признанию и статусности в политических и финансовых целях, создав при дворе затейливый, замкнутый, условный мир – постоянно действующую театрализованную демонстрацию иерархий и родословных, определявшую французское государство таким, как Людовик его представлял. Выхода практически не было: осуждать двор или короля было опасно – это грозило наказанием, унизительным лишением титула или того хуже, ссылкой.
При таком положении жизнь придворных была жестко регламентирована рамками церемоний и этикета. Статус зависел – в буквальном смысле – от того, какое место ты занимаешь по отношению к королю. Не допускалось ни малейшей случайности, все, вплоть до модели стула, на который позволено сесть даме, было детально прописано. Скамьи предназначались для более низкого социального сословия, а кресла с различной высоты спинками и подлокотниками и полноценные диваны – для персон высокого ранга. В траурных платьях шлейф королевы должен был составлять точно одиннадцать ярдов, дочерей короля – девять ярдов, а внучек короля – семь ярдов. Даже перемещения придворных строго регламентировались: дворянину рангом пониже предписано было сидеть справа от вельможи более высокого статуса; принцы крови проходили в залы свободно, в то время как внебрачные сыновья короля раболепно держались у стен. На церемонии королевского пробуждения придворные стояли, как вышколенный corps de ballet
[6], сомкнутыми рядами, чтобы подать рубашку или подтереть мягкое место. Как однажды язвительно заметила госпожа де Ментенон, «монастырский аскетизм – ничто по сравнению с строгостью этикета, которому следуют придворные короля». Однако Людовик знал, что делает. «Жестоко ошибаются те, – предупреждал он, – кто считает, будто все это – не более чем церемониал»14.
Вот в такой атмосфере Людовик XIV основал в 1661 году Королевскую академию танца. Новая Академия существенно отличалась как по духу, так и по форме от образца XVI века. В патентной грамоте, выданной Академии, Людовик довольно подробно изложил свои намерения: «Искусство танца… чрезвычайно благоприятно и полезно для нашего дворянства и других людей, имеющих честь быть нашими приближенными». «Беспорядки, вызванные последними войнами», пояснял он, привели к некоторым «злоупотреблениям», и целью Академии является «вернуть искусство танца к его первоначальному совершенству»15.
А также завернуть потуже гайки придворной дисциплины.
Танец издавна считался «одним из трех основных упражнений» аристократии наряду с верховой ездой и владением оружием, и танцмейстеры нередко сопровождали дворян в военных поездках, чтобы не допускать сбоев в тренировках. Танцам обучали в школах фехтования и верховой езды, они входили в учебную программу академий, учрежденных знатью в начале XVII века для своих детей с тем, чтобы дать им преимущество в овладении военным делом и искусством светского поведения при дворе. То есть танец был дополнением к военному делу, дисциплиной для мирного времени наподобие фехтования и искусства верховой езды, с которыми его роднили некоторые движения, подход к тренировкам и физические навыки. Однако основанием Академии танца Людовик еще раз обозначил отход от боевых искусств к придворному этикету: прочь от баталий, навстречу балету16.
В то же время Академия представляла собой проблему. Ведь танец был не только своеобразным «боевым искусством» аристократии и королей, но и давно сложившейся профессией: танцовщики (даже королевские) по традиции входили в братство Confrérie de Saint-Julien des Ménétriers; образованное в 1321 году, оно также обслуживало музыкантов, жонглеров и акробатов. Братство (или конфрерия, или цех) контролировало доступ к профессии и определяло льготы для своих членов, и танцовщики должны были так или иначе отметиться в нем, чтобы заручиться полномочиями, необходимыми для устройства на хорошее место. Членство же в новой Королевской академии танца, наоборот, было привилегией (или дарованным королем «частным правом»), а значит, прямым вызовом авторитету братства. На самом деле тринадцать человек, назначенных Людовиком, были не просто танцмейстерами: они называли себя «старейшинами» и являлись учителями танцев королевы, дофина, брата короля и позднее – самого короля. Как членам Академии им был дарован особый допуск к королю и – самое важное – освобождение от налогов и обязательств перед братством, помимо уймы прочих сборов и пошлин. Как и множество придворных, получавших вознаграждение, эти танцовщики считались «людьми короля» и своим статусом (как и благосостоянием) были обязаны его покровительству. Это была настоящая синекура для ловкачей17.
Как можно представить, члены конфрерии нашли это возмутительным. В целой серии категорично написанных памфлетов, включая тот, что был сочинен предводителем братства, противники новой Академии заняли позицию превосходства и обвинили ее членов в отчуждении танца от музыки, что лишало его всяческого смысла. Сама идея о том, что Академия танца может существовать вне гильдии музыкантов, говорили они, – ошибочна и глубоко оскорбительна. Ведь танец является визуальным отражением музыки, а сама она есть выражение небесных созвучий (поэты «Плеяды» считали так же). Взаимосвязь между танцем и музыкой «построена по образу божественной гармонии и потому должна продолжаться до тех пор, пока существует этот мир». Действительно, танцмейстеров долгое время готовили как скрипачей с тем, чтобы они могли себе аккомпанировать и в ряде случаев сочинять арии, и их искусство считалось своего рода ответвлением от музыки18.
