Книга Красная планета, страница 8. Автор книги Глеб Шульпяков

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «Красная планета»

Cтраница 8

– Машина? – спрашивает артист на лету.

– Готова, – рапортует “директор”.


Зачем взрослые люди изображают на сцене то, чего и так хватает в жизни? Откуда эта страсть жить даже не в чужом, а в вымышленном мире? С юношеским высокомерием я считал, что искусство есть высшая правда жизни, и если так, чем же тогда считать сцену, где никакой правды нет? Так я полагал, пока не стал пусть ничтожным, но винтиком в механизме по его производству. С изумлением и восторгом я открыл, что происходящее в театре и не должно иметь отношения к жизни. Сон и есть смысл; видение и есть жизнь. Передразнивая жизнь, театр переигрывал ее; после поднятия занавеса над сценой сгущался полупрозрачный шар, на поверхности которого жили рожденные игрой образы. Суть театра заключалась в свечении этого шара, и оно вытесняло память о реальной жизни.


Времени, пока шар светился над сценой, не существовало; театр подменял его, чтобы после спектакля, как бы в насмешку над собой, отменить и самого себя, опустив занавес.

Почему один без ума от сцены, а другой глух к театру? Что нужно, чтобы театр похитил душу? Ответ был прост: нужно поверить в то, что происходит на сцене. Существует ли к этому предрасположенность и заложена ли она с детства, а потом мы ее утрачиваем – как утрачиваем воспоминания? Или дело в способности к перевоплощению? Всё, что я знаю, это что в театре ты заключал сделку. Театр давал возможность не быть собой. Как циклоп, он поглощал сотни “я” за вечер, которые проваливались в его обитую красным бархатом утробу. Что угодно, только не жить своей жизнью. В театре ты идешь на эту сделку с легкостью.


Театр отнял мою жизнь и вскоре я перебрался под его крышу окончательно. Это был город внутри города и мир внутри мира. В этом мире можно было жить, годами не выходя на улицу. Мои рубашки стирались вместе с сорочками Гамлета, а обувь уходила в починку с башмаками строителя Сольнеса. Я стригся в кресле Кина IV, а обедал через столик от Аркадиной. Регулярно подпаивая старика-пожарного, я заполучил ключи от кабинетов и цехов театра, и гримуборных. Так в моем распоряжении оказался сеновал Менделя Крика и ложе наполеоновской Жозефины, трон Марии Стюарт и кожаные директорские диваны. Исследуя по ночам ящики столов, полки и мусорные корзины, я обнаружил, что в закулисной жизни царят зависть, адюльтер и пьянство. Но после этого открытия я стал боготворить театр еще сильнее, ведь, если низость жизни за сценой не мешает тому возвышенному, что происходит на сцене, это чудо. Мне ничего не стоило стать суфлером, если бы театру потребовались суфлеры. Я мог сыграть роль в массовке – мне были хорошо известны все мизансцены. Наблюдая как помощник режиссера ведет спектакль, я понял особенности этого дела и мог провести спектакль сам, если бы такая необходимость возникла. Единственное, чего я не мог представить себе, – это роль. Выйти, вынести, подать – да. Но сказать? В эту черную, мерцающую пропасть? В театре я оставался существом бессловесным, я был человеком-невидимкой. Однако тот, кого не замечал никто, мог повелевать всем. Один не вовремя выключенный софит; неточно выставленное кресло; незакрытый люк или неправильно “заряженный” предмет реквизита – да что там, просто один поворот ключа в нужный момент в нужной двери – и бинго! спектакль сорван, шар на глазах испаряется. Занавес падает, к зрителям выходит директор. Он и сам не знает, как так получилось, слишком огромный механизм этот театр. Мне ничего не стоило даже лишить жизни, просто подменить бутафорский нож на точно такой же, только настоящий, – и от удара, который один актер нанесет другому, человек будет корчиться в луже настоящей крови.

Театр находился во власти того, кого видят все и не видит никто. Жизнь превратилась в блеклое подобие того, что происходит на сцене. Как настоящий призрак (пусть это и оксюморон), я потерял вкус к реальности. Там менялась власть, создавались и разрушались репутации и карьеры, скакали валютные курсы. Там открывались и закрывались границы, отпадали и присоединялись территории, шли и стреляли танки, митинговали толпы и качались над этими толпами портреты их вождей с одинаково тощими черепами. Но кто был на портретах? Огромная страна утонула, а потом ее обломки всплыли, но только для того, чтобы я ничего не заметил. В театре все оставалось по-прежнему. Вечные времена и великие эпохи, великие страсти – царили здесь. Могла ли грязная, непривлекательная, суетная жизнь не то чтобы переиграть, а даже соперничать с ними? И тогда, и теперь я отвечаю – нет, не могла. Моими собеседниками были Сократ и Нерон, Дон Кихот и Наполеон, адмирал Нельсон и леди Макбет. А там меня поджидала пустая темная улица, где всякое еще может приключиться. Время неслось, а театр оставался незыблемым. Никакие штормы не в силах были изменить его курс. Жизнь рушилась и возрождалась, распадалась на предметы и атомы, и снова слеплялась в сгустки, ее вавилонские башни взметались в небо и падали, а люди и языки смешивались и распылялись – а в театре, когда поднимался занавес и зажигались светильники, время заканчивалось. Как в Храме Сиона, здесь шло свое время. Там мелькали годы, и, когда я выходил после спектакля, чтобы выкурить сигарету, город был неузнаваем. Живи театром, подсказывал внутренний голос. Не смешивайся с людьми – ничего хорошего они не принесут тебе. Так я думал, так жил. Я не знал одного, что за украденное время существует расплата, и она наступила, я влюбился. Я влюбился в актрису и написал пьесу.


Актриса была такой же как я, чужая и одинокая в холодном театре. Следы этого холода читались на ее лице. Мне был знаком этот холод, но я был призрак – а ей требовалось тепло славы, тем более что миллионы школьников когда-то уже влюбились в эту девочку с экрана, и я тоже. А теперь эта девочка была рядом. В кафе, в коридоре, в очереди в кассу – тот же взгляд, та же улыбка. Никуда она не исчезала, оказывается, а была человеком, который поселился во мне задолго до того, как мы встретились.

Мы виделись каждый день, но что мог сказать любимой актрисе человек-невидимка? В существовании которого я и сам начинал сомневаться? Подожди, не торопись, говорил этот человек. Возьми паузу. Театр, которому ты так предан, подскажет реплику. Это был год, когда для театра настало худшее время. Я называю его “худшим”, глядя из будущего, но уже тогда что-то носилось в воздухе, и это было ощущение рубежа. Для меня, привыкшего к незыблемости времени и места театра, ощущение этого перехода стало невыносимым. Главный режиссер, классик театра, огромный седой старик – он болел, он сдавал, он угасал. Его новые постановки критика обходила молчанием, поскольку ничего, кроме жалости к возрасту, они не вызывали. Главный и сам это чувствовал, и мечтал хотя бы напоследок вернуть славу. Однажды, когда софиты погасли и Липочка закончила монолог, нитки судьбы, долго висевшие без движения, снова дернулись. “Я устал от Шекспира, – сказал режиссер кому-то в зале (я узнал его голос). – Мне больше не о чем говорить с Островским. Это игра с пустыми воротами, мы и так скоро встретимся. Нет, дай мне пьесу новую. Неизвестного, молодого автора. Из нашей жизни. Я хочу поставить такую пьесу. Я хочу, чтобы в ней сыграли мои ученики. Дай мне такую пьесу, слышишь?”

Он шел по пустому бельэтажу, и его сгорбленная фигура казалась громадной и беспомощной. А я сказал себе: ты напишешь эту пьесу. Ты, который знает как устроены лучшие пьесы мира; как расположить сцены, чтобы режиссеру и актерам было удобно; какие чувства доверять словам, а какие оставить между реплик. Но о чем? Ведь я не представлял “живой жизни”. Существует ли она, и если да – что чувствуют герои? Ничего особенного, ответил я. Возьми какую-нибудь историю. Из жизни тех, кого ты называл друзьями, пока не исчез в театре. Ведь у тебя есть актриса, девочка из детского фильма. Она готова на все, чтобы снова поймать удачу. Ты принесешь ей удачу. Вряд ли после такого объяснения в любви она откажет тебе.

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация