К ночи в голове опять застучало, будто свинцовым молотом. Обычное дело, но необычно то, что по мне это стало видно.
– Ты выглядишь так, будто тебя протащили сквозь ад, – заметила Валия. – Найти тебе какое-нибудь снотворное?
– Никаких снадобий и тоников, – буркнул я и посмотрел на пурпурную кайму вокруг ногтей.
Я надеялся, что она сойдет. Она не сошла. Вот дерьмо.
– А как насчет кое-чего посильнее? – осведомилась Валия и вытащила бутылку водки с парой стаканов. – Ее делают в моем родном городе. Думаю, со всеми этими огнями с неба новая партия придет нескоро. Надеюсь, тебе понравится.
Валия уселась напротив меня, налила, и мы выпили. Водка была мягкая, отдавала лимоном. Мы пили, а заодно обговорили несколько способов подобраться к Оку Шавады и Саравору, отвергли все эти способы, а в середине беседы я вдруг понял, что разговариваю с Валией как с равной.
– Знаешь, Рихальт, – спустя некоторое время сказала она, – ведь эта бомбардировка заставляет задуматься.
– Меня-то она, наоборот, заставляет отбросить мысли. Потому что очень не хочется думать о том, что за ней стоит. Что ты имеешь в виду?
– Ну, кое-что, – нерешительно выговорила она.
Она умолкла. Не хватило решимость высказать важное? Не понимаю, что эдакого важного она может сейчас преподнести.
Она положила ладонь на мою руку.
По женским меркам, у нее немаленькая ладонь – но лишь в половину моей. Такая бледная кожа, искусные татуировки змей вьются по кисти над грубыми поблекшими черепами, вбитыми в мою толстую шкуру.
Такая теплая ладонь.
Меня так не касалась женщина с тех пор, как сожгли мой мир – с тех пор, как мы с Эзабет лежали вместе в лютом холоде Сердца Машины. Я подумал о тогдашней Эзабет, и не о женщине с поддельным милым лицом семнадцатилетней девочки, растопившем мне сердце, а об изуродованной, с багровым следом ожога на одной стороне лица, с сеточкой морщин у глаз. Она была единственным, кого я по-настоящему полюбил – не считая, конечно, пойла в бутылке. Я онемел, сдавило глотку.
– Скоро стемнеет, – заметила Валия.
– Стемнеет, – подтвердил я.
– Думаешь, та песня опять придет – ну, с небесными огнями? Люди теперь так их называют.
– Не знаю. Надеюсь, нет, – рассеянно заметил я.
Если бы снаряд был один, или парочка, или даже дюжина, я бы надеялся всерьез на то, что это разовая диверсия. Но ведь запустили двадцать семь, и снаряды летели с завидной регулярностью. То есть метода отработана, стрельба налажена.
– Заставляет задуматься, – повторила Валия.
– О чем?
– О том, что мы в любой момент можем умереть. Удар, вспышка, одно мгновение – и нас нет. Это ведь заставляет взглянуть на прошлое по-иному.
У нее такие яркие, живые глаза. В них нет и тени смерти или страха. Я перевернул ладонь, чтобы накрыть пальцы Валии своими. Ее ладонь будто создана для того, чтобы лежать в моей.
– Из этой жизни никто не выбирался живым, – промямлил я.
Убогая острота, но в голову не пришло ничего лучшего.
– Это заставляет задуматься о выборе. О том, как мы проводим время – и как бессмысленно его теряем.
Я ничего не сказал. Я понимал, что следовало бы, но не сказал. За четыре года боль от смерти Эзабет нисколько не ослабла. Четыре года знания, что она еще где-то там, погребена в свете. Я подвел ее, позволил уничтожить себя и ничего не смог сделать ради ее спасения. Я глушил себя работой и выпивкой. Глупо воевать с памятью. Тнота всегда говорил мне забыть и идти дальше. А как?
Я отдернул руку.
– Тебе лучше идти, – буркнул я.
Молчание.
Затем Валия поднялась и пошла. Открыв дверь, она оглянулась, будто хотела что-то сказать на прощание, но я отвернулся, и дверь закрылась.
Быть может, навсегда.
14
Я боялся ночи.
– Иди в подвал и оставайся там, – сказал я Амайре.
Она обиженно посмотрела на меня. Только последний болван злит девочек-подростков. Мужчины не сделаны в расчете на их ярость. Нам не выдержать.
– Я не люблю быть внизу. Там странно воняет и холодно.
Я мог бы предложить ей идти в мой заброшенный нелюбимый дом, но лучше затевать лишь те драки, которые хотя бы в принципе можешь выиграть.
– Я дам тебе одеяла. Там, внизу, безопасней. Я не могу защитить тебя от падающих с неба штуковин, а дом может.
– А если дом упадет на меня?
– Тогда я тебя откопаю.
Обещать детям – дурацкая идея. Взрослые знают, как рушатся сотни обещаний, потому что обстоятельства меняются, а обещание всегда дается в расчете на текущий момент. А дети помнят обещание хоть через семь адов и заставят тебя исполнить, свяжут сильней, чем цепями.
– Обещаю, – сказал я. – Я обязательно спасу тебя.
Я и сам поверил в это, когда повел Амайру вниз, в подвал. Она обычно спала в комнатах слуг позади офисов. В случае прямого попадания что там, что в подвалах – один черт, все обвалится и разлетится вдребезги, но если попадет рядом, то подвал укроет. Я на ходу подхватил кое-чего со стола: тарелку булочек с изюмом, бутылку имбирного пива, фонарь на фосе, чтобы не было страшно в темноте, книжку с рисунками диких животных и удивительных заморских тварей.
– Что бы ты ни услышала, оставайся здесь до утра, – строго наказал я. – Если услышишь песню, прячься под стол. Меара сидит на выходе. Она знает, что ты здесь, и, если что, придет и достанет тебя.
Амайра ничего не сказала, и я уже приготовился оставить ее в темноте. Главное, не обещать им и не привязываться. Они или умирают, или вырастают в людей, с которыми совсем не хотелось бы повстречаться.
– Капитан-сэр, мне страшно, – сказала Амайра.
Я заколебался. Я почти подошел к ней.
– Оставайся здесь, – велел я и оставил ее одну наедине с фонарем.
* * *
В это ночь прилетело всего тринадцать снарядов. Два упали в Морок, три перелетели город, два разбились, не причинив вреда, о магию, защищающую Машину. Но остальные ударили в город. Спиннеры Давандейн стреляли по шарам с крыши Цитадели, но снаряды летели слишком быстро. Если маги и попали, то безо всякого эффекта.
Утренний итог – где-то между полусотней и семьюдесятью трупами. Не так скверно, как в первую ночь, но все равно много мертвых. А значит, много страха.
Когда я ехал поутру через город, страх витал гуще смога. Лавки и мастерские закрылись, люди торчали на улицах и смотрели в небо, словно хотели разглядеть падающую смерть. По углам сектанты-проповедники кричали о грядущей последней битве. Я бы их живо заткнул, но был так измучен, что даже не запомнил лиц.
