Голова помолчала, затем прошипела:
– Приведите пленника! Если хотим оставить Галхэрроу на его посту, часть должна быть свежей. Цвет кожи пленника хорошо подходит, а пользы от него уже никакой.
Серый ребенок поставил голову на стол у моих ног, опустился на колени, а когда встал, я увидел в его руках пилу. Кривые, мятые, тупые зубы пятнала ржавчина. Хотя нет, не ржавчина, а кое-что того же цвета. Я похолодел, напрягся, натянул веревки, но, хоть я сильнее большинства людей, разорвать ее мне оказалось не под силу. Я тяжело, часто задышал. От пилы просто веяло жутью, и не из-за ее чересчур страшного вида, а из-за обыденности и заурядности. Этот видавший виды инструмент износился от работы – и сейчас я мог стать ее частью.
Пленник пришел на казнь, не пытаясь противиться. Кем бы он ни был, Саравор давно отбил у него желание бунтовать. Его пихнули в угол, он сжался, скрючился, стараясь отползти подальше от причинившей ему боль руки.
Какой жалкий, ничтожный нищий. Отросшие волосы слепились от жира и грязи, кости выпирают из-под немытой кожи. Если он и видел хоть раз за последний год тазик с водой, то уж точно использовал его не для купания. Но его одежды когда-то были богатыми. Конечно, теперь их покрывал слой грязи, но качество кружев и шелка не испортишь, каким бы унижениям ни подвергали их хозяина.
– Чтобы связь была сильной, нужны нога или рука, – прошипела голова. – Галхэрроу уже показал, что способен противиться. Если заменить правую, возникнут проблемы с подписью. Если заменить ногу, обязательно изменится походка, появится хромота. Потому отнимите левую руку. Не слишком подходит, но рукава все скроют.
Серое дитя вручило пилу подручному.
– Саравор, просто скажи мне, чего ты хочешь. Может, мы договоримся, – в отчаянии взмолился я.
Жалкая слабость. Тут все безнадежно. Этот как бросать две кости и надеяться на три шестерки.
– Ты же чего-то хочешь! Скажи мне, чего, давай поторгуемся. Я исполняю обещанное, ты же знаешь.
Слова труса. Но я и вправду трусил. А кто не трус, когда ему грозят отрубить руку?
– А чего хочет любой? – осведомилась голова. – Стать сильнее, могущественнее, управлять другими, встать наверху. И я тоже.
Серые дети заулыбались.
– Ты не можешь дать мне ничего. Все, что мне надо, я возьму и сам. Что ты можешь посулить мне? Деньги, секс? Нет, Галхэрроу. Я хочу от тебя лишь одного.
– И наверняка это не мое хорошее о тебе мнение? – буркнул я.
– Это твои зубы.
Клянусь, голова этой старой карги улыбалась!
– Какой чудесный был бы трофей! Я бы самолично носил их – зубы, разорвавшие глотку Тороло Манконо.
– Ты гребаный психопат, – выдохнул я.
– Если не будешь дергаться, я перепилю кость быстрее, – указал мужчина. – Если срез чистый, оно сцепится в момент. Боли меньше, и скорее придешь в себя, станешь как новенький.
Мужчина улыбнулся и указал на стежки у подмышки, будто его рабство на самом деле было чудесным подарком.
– Галхэрроу, – чуть слышно выговорил покрытый грязью пленник.
Он глядел на меня так, будто я – Дух Правосудия, посланный сжечь несчастного грешника. Он широко открыл рот от удивления и страха, и я вдруг понял, что знаю этого человека. Я снова забился и задергался, веревки еще сильнее врезались в запястья и щиколотки, из-под разодранной кожи брызнула кровь, я завыл, напрягся, потянул изо всех сил – но напрасно. Мне не мешали. В конце концов, я запыхался и обмяк. Они того и дожидались. Торопиться им было некуда.
Ох, Дантри клятый духами Танза!
– Держи его, – приказал мужчина с пилой женщине.
Она подошла и налегла, пытаясь прижать мои локти к столу. Ей не хватало веса, но веревки не позволяли оттолкнуть ее.
– Честно тебе говорю, лучше б ты не дергался, – посоветовал тип с пилой.
Если честно, то на мгновение я поддался страху. Подумал: ну, пусть режет. Но мгновение прошло. Я рычал и плевался, но женщина придавила меня, а у меня еще жутко гудела голова. Тупые зубья пилы легли на мою кожу с внутренней стороны руки, чуть повыше локтя.
И дернулись назад!
А когда они впились в кожу, я отдернул руку, пила поехала, и не вошла глубоко, но вспорола вытатуированного на предплечье ворона.
Однажды я, пытаясь напугать Ненн, рассказывал про то, как пытался вырезать ворона с руки. В общем, я знаком с последствиями. Печальными последствиями.
Треснуло так, будто срубили вековой дуб, я учуял запах горячего битума и паленых волос. Ворон боролся с пилой. Рука будто загорелась огнем, и в комнату выплеснулось облако жидкой тьмы, отшвырнувшее прислужников Саравора к стене. Воронья лапа встроил надежный предохранитель на случай, если слуги попытаются избавиться от клейма. Из руки вылилась живая ядовитая чернота, бесформенная, смердящая, полная ненависти тварь, безумная и жестокая. Зал заполнил маслянисто-сочный, злой пурпурный свет.
И я наконец по-настоящему увидел тех, кого считал слепыми детьми в услужении Саравора. Иллюзии рассеялись, открылась истинная суть. Они не были детьми. Я не знал, как их назвать – древних, как горы, морщинистых, нечистых. Над чешуйчатыми лбами – ряд коротких тупых рогов, костистые тела, щуплые не от недоедания, а от вечного голода, который невозможно унять. Они шипели и фыркали, в их огромных оранжевых глазах был ужас перед чужой хищной магией, грозившей сжечь дотла.
Черный яд лился из моей руки. Дерево подо мной зашипело и намокло, веревки высохли и распались. Когда я освободился, серые дети пронзительно взвизгнули и убежали. Женщина умерла. Выплеск магии сгноил ее заживо. Но мужчину всего лишь отбросило. Когда облако ослабло, он встал. С одной стороны его лица шипело, пузырилось и стекало мясо. Полуслепой, он поднял пилу и двинулся ко мне, но я уже встал. Конечно, у меня плыло перед глазами, но я выдрал пилу из его рук. Мы рухнули на пол, я приставил пилу к глотке и окатил ублюдка брызгами его же крови.
Затем я схватил Дантри и взвалил его на спину. Святые духи, нога просто взорвалась болью. Хрен с ней, надо убираться отсюда! Хорошо хоть из-за ноги я забыл про боль в голове.
Я драпал и слышал за спиной визг серых детей. Эти твари вернутся с новыми рабами Саравора и пилами – но меня им, мать их, не достать.
19
То, что осталось от Дантри Танза, я не скормил бы и бродячим псам. Верней, даже отощавший пес вряд ли соблазнился бы остатками мяса, присохшими к костям.
Когда я впервые повстречал его в Мороке, ему уже стукнуло тридцать, но выглядел он мальчишкой-переростком с мягкой кожей, руками, больше привыкшими к перу, чем к мечу, и легкомыслием, какое дает людям лишь банковский счет, откуда можно черпать деньги, не интересуясь его состоянием. Потому Дантри никак не мог поверить, что кто-то может желать ему зла – даже после убийства его слуги Глоста.
