Скверная магия дымилась под пальцами. Я вонзил их в жесткую белую плоть, сочащуюся влагой. Мать его. Это мясо выросло в Мороке, жрало в Мороке, пропиталось насквозь. Смертельная, лютая отрава.
Когда я вырвал кусок и поднес к губам, ворон забился в истерике, заорал о том, что яд уничтожит меня.
Я вонзил зубы в горячую, истекающую жижей плоть.
30
Когда меня скрутило во второй раз, по жилам потек белый огонь. Мускулы закостенели, тело выгнулось, забилось, лицо уткнулось в песок. Веки и губы не слушались, песок набился в глаза, в рот. Время растянулось и лопнуло, рассудок уплыл прочь. Но в него проникло знание о том, что было за пределами моего понимания. Я лежал беспомощный, легкая добыча для тварей Морока или драджей. Потом целый час не не мог вспомнить, кто я и где я. Я даже забыл все слова.
А потом я моргнул – и все вернулось. Во рту – кислый вкус отравы, ошметок мяса. Он жег язык.
Но я стал другим.
Морок непостоянен, как ветер, но на его теле есть настолько глубокие шрамы, что даже напитавшая землю предательская магия не способна сдвинуть их. Пыльная расщелина, Адрогорск, Хрустальный лес. Но они были всего лишь маячками. Даже руины городов ничего не значили по сравнению с Бесконечной прорвой. Место, не похожее ни на что другое в нашем мире – потому что она была вовсе не местом, а его полным отсутствием, великой и жуткой пустотой. А теперь я чувствовал ее за много миль, ощущал ее положение. Я знал, где она.
Я уставился на остатки пожранной мною твари. От голода меня обуяло безумие. В здравом уме и твердой памяти никто не станет пихать в себя концентрат здешнего яда. Но уже поздно. Я переступил черту невозможного – и почему-то выжил.
Я вытер о песок покрытые слизью пальцы. Морок горел у меня в нутре, расползался по каждой жилке. Я иначе ощущал время, я буквально видел Бесконечную прорву, хотя глаза резало от пыли, а живот терзала кинжальная боль. Я пошел и не заметил, когда именно, и останавливался, не ощущая того. Я падал на колени и содрогался в агонии. Я будто в мучениях выбирался из прежнего себя. В мою голову лезло то, что было невозможно и запретно знать. Впереди в земле лежала тварь с семью именами, известными только ей. Звук любого из них лишил бы человека рассудка. Я знал, где запад и почему восходящее солнце лжет мне, я знал, что под камнем будет вода, еще до того, как перевернул его. Вода была черная, смолисто поблескивающая, полная отравы. Но я все равно встал на колени и наклонился. Однако она смердела хуже гниющих трупов, и я не решился ее попробовать, даже несмотря на вкус серы и соли во рту.
– Хватит! – заорал ворон. – Лучше смерть, чем такое!
Он налетел, бил крыльями, клевал. Я отмахнулся, и тварь полетела, кувыркаясь, на песок, а потом бессильно каркала, выкрикивала угрозы. Я смотрел на свое отражение в черной воде и все не мог решиться. При виде этой жижи глотка сжималась, будто скрученные веревки.
Нет.
Я отвернулся.
Ворону не требовалось еда и питье. Он не был настоящей птицей. Я теперь ощущал и его. Он был соединен со мной, был моей частью. Голова в мешке все еще бормотала проклятия. Я не разбирал слов, но что еще бормотать проклятому созданию?
Я шел много дней и не различал их. Уиденное и услышанное забывалось почти мгновенно. Но чем ближе становилась Бесконечная прорва, тем страшней и глубже прорывалось в мою память странное знание. Морок казался мне женщиной: богиней, матерью. Я стал плотью ее плоти. Ее кровь текла во мне, и когда магия вспыхивала в самом моем нутре, я визжал и вцеплялся зубами в ремень, чтобы не откусить язык просто из желания перебить большую боль меньшей.
Но с болью приходило знание.
Меня звала и тянула Бесконечная прорва, сосредоточие Морока, центр опустошения, причиненного Сердцем Пустоты. К прорве не отваживались подходить и самые храбрые следопыты. Вблизи нее реальность размывалась, истончалась, дрожала и рвалась. Мир заливал яркий свет, белизна и покой – но в этом покое все непрестанно двигалось. Эпицентр Морока был укоренившейся ошибкой, пороком в ткани мироздания, сместившим его пласты.
– Иди назад! – орал ворон. – Разрыв уничтожит нас обоих! Идиот, поворачивай!
Я не обращал внимания, топал себе в белый свет. Наверное, я наконец-то усвоил, как относиться к советам птиц-падальщиков.
И вот я ощутил, что приближаюсь к чему-то крайне важному. Мире становился все ярче. Белизна свирепела – и не посмотреть, не отвернуться, и не закрыть глаза. Идеальная чистота – и состоящий из нее идеальный порок. Мраморная, ледяная белизна простиралась в бесконечность.
И каждый мог шаг навсегда отпечатывался в ней.
На дороге, не бывшей дорогой, я повстречал многих. Один, истощенный и отчаявшийся, выглядел в точности как я. Его глаза пылали желтым огнем. Отчего-то я знал, что он умер много лет назад, но затерялся во времени и теперь бесконечно идет по Мороку. Бродяга не слушал меня, но я заметил у него флягу, убил и напился чистой хорошей воды с привкусом экстрактора. Она проходила в глотку, будто наждак. Я мог бы помучиться совестью из-за него, но через несколько миль опять повстречал его на дороге, и его вода на вкус была такой же, как в первый раз. Я мог бы сделаться таким, как он – но у меня была цель, а у него нет. Цель привязывала меня ко времени. Если бы я забылся, расслабился, то соскользнул бы во время, застрял бы на дороге, обдумывая одни и те же мысли, ступая по тем же камням. А может, я уже?
Хор святых сестер, служивших в храме Клира, пел песню мертвым. Сами сестры были ни живыми, ни мертвым – лишь отражениями. Я не боялся людей тени, но старался держаться подальше от левиафанов, огромных созданий, ощетинившихся острыми каменными углами. Левиафаны не удостаивали меня вниманием. Их ступни могли расплющить целый дом. Когда левиафан опускал ногу, тряслась земля. Но опускал он ее медленно, иногда целый день. Невидимый и упорный, я проходил мимо диковиннейших созданий, и лишь единожды одно из них бросилось на меня. Произошла бессмысленная кровавая драка. Противник походил на насекомое, сплошь ноги и косы с шипами. Меч драджа оказался на высоте: отрубал лапы, прорезал хитиновую броню. Пока мы дрались, инсектоид бранил меня за то, что я хожу по девкам, грозил и напоминал о том, что я уже обручен и люди подумают недоброе.
Я прикончил его, разрубил на части, но мои грудь и руки были разодраны, рассечены, в ранах шипел обжигающий яд. Но он оказался не смертельным – или пожранная мной тварь дала мне иммунитет к отраве Морока. Я впал в забытье, а когда очнулся, раны, хотя и выглядели страшно, больше не кровоточили. Я вспомнил, что уже давно не ел, и в приступе помрачения взялся за инсектоида. Во рту горело так, будто я сунул язык в крапиву. Но боль во рту помогала отвлечься от жуткой боли в утробе, принявшей новую порцию яда. Я выблевал проглоченный кусок, а потом лежал и жалел о том, что не умер.
В самом деле, лучше бы я умер. С тех пор, как я попал в лапы дражджей, пуля в голову стала казаться благословением. Да, нужно было перерезать себе глотку. Но я удрал и при этом зарезал Бетча. Теперь осталось только идти и, мать его, делать, что задумал. Я снова и снова повторял себе, ради кого я встану и пойду – ради Тноты, Амайры и Валии, ради Эзабет, наконец, – и встал. И пошел дальше. И к черту боль.
