Встретили мамину коллегу. Она сказала, что я очень миленькая в этой красной шапочке. Мама смотрела на нее и улыбалась. Мамина коллега еще раз сказала, что я очень миленькая в шапочке.
Встретили соседа с ротвейлером. Очень похожи.
Встретили соседку. Она спросила: что она у вас не улыбается? Я улыбнулась.
У меня не только шапочка красная, а еще и платье.
Папа в больнице. С ним правда-правда всё в порядке. Старые раны.
* * *
Папа пообещал тому человеку, что именно это имя будет записано у меня в документах. Если только я сама не передумаю. Или не вспомню свое настоящее имя. Это и есть мое настоящее имя. Я не вспомню. Нет.
* * *
Папа в больнице. Мама в кабинете. Они говорят с кем-то, но я слышу только их. Как будто друг с другом.
– Как тебе с этим?
– Нет, так не болит… Нет, не больно. И так тоже.
Я слышу, как он улыбается.
– Нет, нет… оу! Вот так – болит… немного.
– Оставайся в этом…
Я остаюсь. Мне страшно, но я остаюсь. Папе тоже больно, а что немого – он врет, я слышу по голосу. Я не вспомню, я не хочу вспоминать.
Я закрываю уши.
Но я помню: в каждом их слове – любовь.
* * *
Мне очень понравилось улыбаться. Теперь каждый раз, как ее встречаю, улыбаюсь. И когда на меня смотрят неприятно, улыбаюсь. И когда показывают пальцем, улыбаюсь.
А еще я могу улыбаться просто так. Когда захочу. Кому захочу.
Мама сказала: это действительно жестоко, но я тебя понимаю.
Папа сказал: переживут как-нибудь.
Мама сказала: только не беременным.
Я пообещала, что беременным не буду.
Папа поправил пушистый шарик на моей красной шапке и мы пошли гулять.
Шарик похож на щенка.
* * *
Папа никогда не говорит Зигги, или Мунда, или Фредди. Как только меня не пытаются называть!
Он даже просто Зигмундой не зовет никогда. Только полностью Зигмунда Фрейда. Для меня это звучит так, как звучало бы – Зигмундинья… Ну вот так же длинно и ласково. Как будто ему нравится произносить каждый-каждый звук моего имени, и он не ленится, произносит: Зигмундафрейда.
Я не помню, как меня звали, когда меня не было.
* * *
Шарик похож на щенка. Я дую ему в нос и сую свой нос в его мех. В нем тепло, и когда я выдыхаю в него, теплый воздух дуется мне на губы. Я умею улыбаться. Не только так, чтобы напугать соседку. Я умею улыбаться просто так. Я улыбаюсь просто так, когда теплый воздух из мохнатого шарика дуется мне на губы.
* * *
В витрине красный свитер. Он весь белый, а рукава красные и красное сердце спереди. Там написано «я-сердце-обниматься». Я спросила маму, что это значит. Мама сказала, что сердце означает любовь. И что надо читать «я люблю обниматься».
Я сказала маме, чтобы купила мне этот свитер. Пожалуйста.
А то как люди узнают, что у меня тоже есть такое сердце, спереди, красное, обниматься. Только внутри.
* * *
Мне приходится подворачивать рукава.
Я хотела именно этот свитер с витрины. Так хотела, что почти не могла говорить. Всё равно у них не оказалось таких свитеров детского размера. Но они не хотели снять этот свитер. Кажется, они хотели, чтобы мы скорее ушли. Сначала я подумала, что мама этого не замечает. Папа бы точно заметил. Я стала сердиться на маму. Но когда они всё-таки сняли этот свитер с манекена, я поняла, что мама умеет улыбаться не хуже меня. Только она не хочет, чтобы люди отвернулись, даже наоборот, она хочет, чтобы они не отворачивались и согласились с ней.
Дома я сначала грустила, потому что они не хотели отдать этот свитер для меня. Этот свитер про обниматься. Я даже хотела рассыпать им стекло в витрине и все стекла на прилавках. Но магазин немножко слишком далеко, я не достала. Потом я подумала, что надо рассыпать все нитки в их одежде. Но одежда тоже в магазине. Я стала думать, что завтра на прогулке мы пойдем мимо магазина. Надо только, чтобы никого не было возле витрины, чтобы не поранились стеклянной пылью.
Но потом я услышала, как мама вздыхает. Мама сказала: боюсь, этот свитер действительно ей великоват… Папа ответил: ничего, она подрастет.
Я закрыла глаза, чтобы спать. Во сне растут.
Я закрыла глаза, и из них потекла вода. Она была горячая и соленая, и я вспомнила, как это называется.
Но мое старое имя я не вспомню никогда.
Даже когда совсем вырасту, хорошо?
* * *
Мама говорит:
– Щенок? Ей? Ты не думаешь, что она может…
Я не слышу. Я только думаю, сколько еще я не услышала из того, что они говорят обо мне.
Щенок настоящий, черно-белый, с мокрым невыносимым носом, резиново-тугой и прыгучий, сильный – его так трудно удержать в руках! Он извивается всем резиновым тугим сильным телом, таким крепким, цельным, как один кусок, хотя я знаю, что внутри он разделяется на множество разных кусочков и трубочек, согласованных и слаженных, и каждый кусочек полон капелек крови… одна за другой, одна за другой…
Мама говорит шепотом, как будто о чем-то догадывается. Они стоят на крыльце, я играю со щенком внизу, он скачет, лает и визжит, мама, мне не слышно, видишь, видишь? Я не слышу, мама.
Черно-белый щенок с невыносимо щекотным носом, как резиновый, такой тугой, как мяч, как дельфин! У меня! Мой щенок! Мама улыбается и смотрит очень внимательно. Папа не смотрит совсем, смеется и уводит маму.
Папа? Мне страшно?
Забываю.
У меня теперь есть юбка, как у мертвой Жизели, и абонемент на занятия, и большой плюшевый медведь, и живой черно-белый резиновый щенок.
* * *
– Нет… Да. Ты не ошибся. Тебе не показалось.
Он говорит с тем человеком, с которым я никогда не слушаю.
– Дверь действительно открылась перед ней – сама, раньше, чем она прикоснулась к ручке. Ммм… вместо того, чтобы… То есть я хочу сказать, она и не прикасалась к ручке, видимо, задумалась и попросту забыла сделать нам спокойно.
Я закрываю глаза. Значит, он знает? Значит, он видел? Дальше я не хочу слышать, не хочу знать, как он объяснит… Теперь я знаю, что он заметил это – и не в первый раз. Я была невнимательна. Он всё знает.
И подарил мне щенка.
Может быть, он просто не понимает всего? Я чуть-чуть приоткрываю слух, на полминуточки.
– Разлучительница собраний, так называли ее арабские поэты. Разрешительница уз. Та, кто разъединяет соединенное. Та, что обращает в прах. В пыль, в разрозненные частицы…
