– Иди сюда, Терминатор! – зовет она певуче и нежно. – Дай мне хлеба.
Потому что Бобби не позволяет вынимать готовый хлеб никому. Он должен сам проследить, чтобы вероятности электронов оказались в нужное время в нужном месте. Он должен быть уверен: его память о том, что только он вынимает готовый хлеб, неподдельна. Значит, не должно быть исключений. Всегда один и тот же рецепт. Всегда только сам Бобби. Невозможно полагаться на этот изменчивый, ускользающий мир, в котором слишком многое вероятно. Но Бобби может полагаться на себя самого: до сих пор он никогда не ошибался, потому и жив.
Бобби приходит и вынимает хлеб, ставит его на решетку, покрывает полотенцем. Давно, еще до отъезда, Магда вручила ему собственноручно вышитое полотенце. С тех пор каждый раз, как накрывает им хлеб, Бобби обещает себе, что найдет эти символы и выяснит, что они значат, но каждый раз забывает об этом. Тоже неизменность, думает он сейчас – и не задает вопросов Магде. Всегда это полотенце. Всегда эти знаки. Всегда неосуществленное намерение разгадать их.
Магда смотрит на него, полузакрыв глаза, не отрываясь. Наблюдает за его неспешными уверенными движениями, покачивается в том же ритме.
– Ты жрец, – говорит она. – Священнослужитель.
Бобби улыбается, подает ей тарелки и чашки, масленку, салфетки. Ставит на стол чайник – по утрам она всегда пьет травяной чай и требует, чтобы Бобби пил его тоже. Зачем? Не важно. Поклянись, что будешь пить его каждое утро, сказала она десять лет назад, когда он вернулся из Климпо. Хотя бы когда ты дома. Ради моего сердца. А что это? Шалфей. Шалфей… Док тоже любит шалфей. Но не пьет его. А зря, отрезала тогда Магда, и больше они не возвращались к этой теме. По утрам они пьют шалфей. А потом – кофе, сколько угодно кофе.
– Ты тоскуешь по малышу? – вдруг спрашивает Бобби.
Магда хмурится, силясь понять, что он имеет в виду. Потом делает неопределенное движение рукой: не то чтобы очень. Немного. Но на самом деле так даже лучше. Правда. Не спрашивай. Я не могу тебе ничего сказать, котеночек. Ничего.
Бобби берет ее за плечи и притягивает к себе. Это оказывается не так легко, как он представлял, не так легко, как он привык. Как будто она действительно огромна и вся поместилась в крепком, но невысоком и странным образом изящном теле. Как будто ее там больше, чем можно себе представить. Как будто все ее электроны собрались внутри, а также несколько миллиардов электронов еще чего-то, неизмеримо большого и весомого.
– Кто ты такая на самом деле? – спрашивает он озадаченно.
– Шпион, – фыркает она. – Секретный агент не скажу кого.
– Здорово, – смеется Бобби. – Не говори. А какое у тебя задание?
Магда закидывает руки ему на плечи – какие тяжелые руки, как каменные, разве бывают такие у нежных, полных любви и сияния женщин?
– Не скажу тебе, котеночек. Но если ты не купишь зубочистки, я не смогу его выполнить, и мне будет очень плохо тогда.
– Я куплю зубочистки. Обязательно.
– Осиновые. Из осины.
– Из осины, хорошо.
– Это важно.
– Я запомнил.
– К солнцестоянию.
– К солнцестоянию, понял. Куда доставить?
– На перекресток пяти дорог, где башня с часами.
– Где… то кафе? – напрягается Бобби.
– И архитектурное бюро «Максель и партнеры», точно. То самое место. Прямо туда и доставить к полуночи накануне солнцестояния. Я тогда как раз успею.
– Думаю, будет нелегко найти поставщика, который сможет доставить миллион зубочисток на перекресток в полночь.
– Пожалуйста, найди его. Потому что я тебя люблю.
Я тебя люблю, и я была там, где Док стоит один в клубах пыли и дыма, где только он один остался в живых, и слоны не спасли, и никто не уцелел. Где на красной сухой земле кровь кажется черной, и Калавера целует Енца в бескровные губы. Где я брожу между телами и не нахожу тебя, потому что тебя нет среди них. Потому что в тот раз ты ошибся. И я иду к дымящимся развалинам администрации рудничного поселка – там всё, над чем я могу плакать. Док стоит посреди всего, видит всё, но даже тогда не вспоминает, как падал с высокой стены в серое ничто. Воспоминания ненадежны: легко подделать, легко украсть. Пей шалфей, Бобби, я не скажу тебе, почему его любит Док. Потому что записано в книге: «Зачем человеку умирать, когда у него в саду растет шалфей?» Док не помнит, где и когда он прочитал это старое арабское изречение. Док о нем и вовсе не вспоминает. Просто испытывает нежность к шалфею, потому что боится смерти, как все вы. И как я теперь. Поэтому пей шалфей. И поэтому же – купи мне зубочистки, Бобби. Зубочистки очень даже при чем.
– Найду, не сомневайся, – отвечает Бобби на то, что она сказала вслух. – А нельзя… на другой какой-нибудь перекресток? Там все-таки… тесновато.
– Нет, – категорически не соглашается Магда и для верности рубит воздух рукой. – Именно и только на этот. Осиновые. Миллион. Накануне солнцестояния. Иначе мне конец.
Бобби напряженно смеется.
– Не подведу. Расскажешь, для чего тебе?
Магда мотает головой.
– Это как-то связано с… архитектурой?
– Можно сказать и так, – кивает она. – У нас будет архитектурный флешмоб. Слоны, зубочистки. Всё как любит Док.
– Ну, если как Док… – сомнение отчетливо слышится в голосе Бобби.
– Только ему ничего не говори. И никому не говори, ладно? И пей шалфей, пока не остыл. И дай мне еще хлеба.
Проще простого
Просто…
Док едва позволяет вздоху произойти, на самую малость приоткрывает ему путь: уж протиснись, как можешь, большего не дано. Продолжает, как будто не прерывался на этот неслышный и оттого невыносимо долгий выдох.
Я по нему скучаю.
Я так скучаю по нему, господи – это только внутри. И там, внутри, еще много, много, там слезы и крик, охриплый, безголосый. Там обломанные о подушку ногти и разбитые о стены кулаки. То, что могло бы быть. Но чего никогда не будет, потому что – бесполезно. Это принесло бы утешение, но утешения Док не принимает.
Другой день.
Не понимаю, говорит Ягу.
Гайюс наклоняет голову на бок: слушаю.
Док, наверное, сильнее всех нас, вместе взятых, говорит Ягу с полной убежденностью. И очень умный. И хорошо обученный. Он точно знает, должен знать: чтобы справиться с горем, нужно его пережить. И он всегда делает… делал то, что нужно. Всегда. Почему сейчас?.. Он такой сильный, почему горе оказывается сильнее его?
Это не какое-то чужое горе и не какое-то горе в среднем, говорит Гайюс, кивая. Это его горе, и у его горя – его сила. Оно такое сильное, потому что… У каждого человека горе размером с него самого. Не важно, кто сильный, кто слабый, всегда так. Поэтому – никому не легче. Тяжелее может быть. Легче – никому.
