Да, настучать по голове.
В голове стучит, и Док нетерпеливо морщится: он не готов к преждевременным, скороспелым возражениям. Он еще не договорил, не дошел до самой сути.
Потому что обоснованная надежда в этом мире – скорее исключение, чем правило. Надежды никто не обещал. Но есть вещи, которые необходимо делать независимо от того, есть надежда или ее нет. Ни у кого из нас нет надежды, что он не умрет. Так что же теперь? В этом мире никто не может прожить, не страдая. И все умирают. Все. Поголовно. Это не чума и не эбола. Не война, не конец света. Это просто один – любой – день любого человека в этом мире. Но мы строим, и пишем, и красим, и печем хлеб, и сажаем цветы, и поем песни, и запускаем воздушных змеев – и защищаем свое дорогое, сколько можем. Мы влюбляемся, мы рискуем влюбляться, в этом мире, где каждый должен умереть, и у тебя, по большому счету, выбор небольшой: или ты умрешь первым, разорвав сердце тому, кто тебя любит, или он сделает это с тобой. Хотя на самом деле и этого выбора у тебя нет, не тебе выбирать. Всё будет, как будет, а ты можешь только… Я даже не знаю, что ты можешь. А, вот, можешь просто быть и оставаться человеком.
Руки над песком, уже обе, летают всё быстрее, чертят знаки всё резче, размашистей, как будто Док боится, что не успеет договорить, как будто кто-то может его прервать. Например, здешний лодочник. И как будто верит, что его в самом деле кто-то слушает, вернее, читает его знаки. Кто-то, те самые, которые наблюдают за ним. Которые настучат по голове.
Так вот, продолжает Док, оставаться человеком необходимо независимо от того, есть ли у тебя надежда на… Вообще хоть на что-нибудь. В этом весь фокус. Весь. Больше ничего нет.
Нельзя зависеть от надежды. В этом деле нельзя ни от чего зависеть, тем более от надежды. Или, там, от чьего-то разрешения. От угрозы настучать по голове. Видите ли, если человеков станет можно остановить такой угрозой, человеческий мир прекратит свое существование. Даже если ни один лист с дерева не упадет, травинка не колыхнется, всё равно – это будет апокалипсис, необратимый конец света. Потому что человеков не останется. Потому что человек – это тот, кто, не имея надежды, действует так, как будто имеет всю надежду мира.
Наверное, думает Док наконец, наверное, он уже бредит, потому что стук в голове все сильнее и чаще, и Док легко разбирает в нем ответ, и ответ ему не нравится. Но он не знает, что возразить теперь, когда он так понятно, буквально на пальцах разъяснил самую суть, а его всё равно не поняли. И тут радость охватывает его, ему становится легко и весело. Теперь нет сомнений: это время упереться и не отступать, то самое время. Самое понятное и простое для него.
И как раз в этот момент из тумана бесшумно появляется лодка, ломая круговую симметрию щепки, листа, лепестков, и черная фигура в ней кажется такой знакомой, что Док ни на миг не сомневается: это свои, это за ним.
Близнецы
– Нас все путают.
– Ну, не все.
– Почти все.
– Смотрю на вас и удивляюсь: как это возможно? Вы выглядите очень… разными.
– Мы и есть разные! – восклицает одна.
– Мы стараемся! – вторит другая.
– Это… разные ответы.
– Потому что мы разные! – хором, слаженным дуэтом, со страстью и нетерпением.
– Нас всегда путали, с самого начала.
– До сих пор умудряются.
– Мама рассказывала, что время от времени кормила одну дважды, а вторую пыталась укачать, несмотря на вопли, потому что думала, что уже накормила ее.
– А я оставалась голодной! Да еще мама не качала, а трясла изо всех сил и подбрасывала.
– А потом положит в кроватку, погасит свет и уйдет…
– Ее?
– Меня!
– Меня!
– Вы это помните?
– Она рассказывала.
– Вам?
– Подружкам своим. При мне.
– И при мне.
– Так которая из вас оставалась голодной?
– Я.
– Я!
– А как кто скажет, мол, какие у вас дочки одинаковые, она эту историю рассказывает. И всем смешно! Бесит это.
Рыжая топает ногой, встряхивает огненной гривой: – Бесит!
Ее сестра – волосы белее луны, голос тише сквозняка – соглашается:
– Бесит.
Короткий кивок, взгляд исподлобья.
– Не представляю, как можно вас перепутать, – вздыхает Гайюс.
– Нас перепутали, еще когда мы родились. Сразу. Поэтому неизвестно, кто старше.
– Я!
– Ну конечно!
– Я первая родилась, я и старше. Мне первой бирочку привязали.
– Когда я родилась, как раз было землетрясение. И прямо в тот момент – бабах! Стена отвалилась. Вот так! Упала, как картонка. Бух! И тут эта лезет наружу. Акушерка всех похватала и вон из родильной. А потом, конечно, не вспомнит, кто где. Шок, переполох, путаница. Нас хоть другой тете не отдали, потому что двойня в тот день одна была. А так небось кучу младенцев перепутали.
– Нас тоже перепутали. Только между собой.
– И дома потом еще несколько раз.
– Так что уже никто не знал, кто на самом деле Зое, а кто Аморет.
– И до сих пор никто не знает.
– Еще как знает.
– Кто?
– Я! Я знаю, кто я.
Гайюс понимает, что сам перестал различать их – когда же? Но факт: то, что должна сказать рыжая, говорит ее бледная сестра. Говорит тихо то, что громкая выкрикнула бы, но говорит с таким напряженным упорством, что это звучит не тише яростных выкриков рыжей. Вот только понять, кто из них кто, удается с большим трудом. Как будто они видны одна сквозь другую, одна в другой.
– Может быть, всё-таки, вы придете по очереди, отдельно? – спрашивает Гайюс.
– Плохая идея, – шевелит пальцами Аморет – или всё-таки Зое?
– Ты же никогда не будешь знать, кто пришел.
– Но вы ведь такие разные, – пытается удержаться Гайюс.
– Это потому что ты такой умный, – нахально льстит белая.
– И специально обученный, – снижает рыжая. – И всё равно путаешься.
– Есть немного, – соглашается Гайюс. – Кажется, вы и сами не всегда друг друга различаете.
Девочки смотрят на него, широко раскрыв глаза, молча.
– Как ты догадался? – наконец шепчет белая.
Рыжая хмурится: кажется, она уязвлена тем, что их секрет раскрыт.
– Поэтому, – говорит она невпопад, – мы взяли другие имена. Молли. Мадлен. Как сами выбрали. Раз уж никто не может нам сказать, кто из нас кто, раз они массово не хотят отличать нас одну от другой, натягивают на нас одинаковое…
