Невольников активно использовали и в самом Крыму. Турецкий путешественник Эвлия Челеби сообщает данные 1666–1667 гг. о сотнях тысяч рабов у подданных крымского хана, корые были переписаны с целью налогообложения. Согласно переписи на полуострове проживало 600 тысяч казаков (ясырников мужского пола), 122 тысячи невольниц-женщин, 200 тысяч несовершеннолетних мальчиков и 100 тысяч девушек («девке»). Суммарно получаем более миллиона невольников, число, которое в пять раз превышает количество проживавших в Крыму мусульман. Их, согласно той же переписи, было около 187 тысяч. Эти сведения настолько поражали современников, что они лишь радовались, что рабы не поднимают восстания.
Местных рабов использовали для работы в сельском хозяйстве. Мартин Броневский писал: «Знатные (татары) живут не в степях, но в селениях… и хотя многие не имеют своих поместий, однакож имеют свои поля, обработываемые пленными венгерцами, русскими, валахами или молдаванами, которых у них очень много и с которыми они обращаются как со скотом». Впрочем, безоглядно доверять многочисленным свидетельствам иностранных наблюдателей об использовании в сельском хозяйстве Крымского ханства рабского труда не стоит. Как уже отмечалось выше, невольники, незаинтересованные в производительности собственного труда, были скорее затратны, чем приносили выгоду, а при столь значительном количественном перевесе над местным мусульманским населением еще и опасны. Скорее всего, их переводили в полузависимое положение, которое для многих было нисколько не худшим, а то и лучшим, чем то, в котором они пребывали на родине, к примеру, в фольварках польских магнатов. Этим относительно терпимым положением может объясняться и пассивность невольников, их нежелание бороться за свою свободу.
О том, как жилось невольникам в Крыму, ярко свидетельствует их поведение во время похода одного из наиболее знаменитых кошевых атаманов Запорожской Сечи Ивана Сирко на Крым в 1675 г. Освободив и забрав с собой семь тысяч христиан, Сирко решил испытать этих пленных (бранцев), поставив их перед выбором – либо вернуться назад в крымскую неволю к татарам, либо идти через безводные степи в далекую Украину. Когда христиане и тумы (метисы) из христиан, родившиеся в Крыму, услышали это предложение, то посчитали лучшим вариантом для себя вернуться в Крым – «изволили лутше до Крыму вернутися, нежели в землю христианскую простовати». Таких оказалось чуть ли не половина – три тысячи из семи. На вопрос, почему же они не хотят вернуться на родину, а возвращаются назад в неволю, они отвечали, что имеют в Крыму «свои оседлиска и господарства» и потому предпочитают жить здесь, чем вернуться домой, ничего не имея. Сирко поначалу не верил, что неволя бусурманская может быть более привлекательной, чем жизнь в Украине, и рассчитывал, что освобожденные одумаются и пойдут с казаками. Когда же он увидел, что отпущенные им назад действительно решительно направились в Крым, то приказал тысяче молодых казаков догнать их и без малейшего сожаления перебить. Некоторое время спустя он лично отправился проверить выполнение приказа и произнес над убитыми такие слова: «Простите нас, братия, а сами спите тут до страшного суду Господня, нежели бысте имели в Крыму между бусурманами размножаться на наши християнскии молодецкии головы, а на свою вечную без крещения погибель». Как видим, жизнь в полузависимом состоянии в Крыму была для многих более привлекательной, чем возвращение домой, и они в итоге жестоко поплатились за свой выбор, будучи истреблены стремившимися освободить их казаками-единоверцами по приказу жестокосердного атамана, для которого верность родине и вере была ценнее человеческой жизни.
Жестокости, впрочем, хватало также и в отношениях крымских хозяев к рабам. Немецкий дипломат и путешественник Сигизмунд Герберштейн первой половины XVI в. описывает, как хан Мехмед Герай захватил в московских землях невольников: «Он вел с собою из Московии такое множество пленников, что едва можно поверить, ибо, как говорят, число их превышало 800 000. Он частью продал их туркам в Кафе, частью умертвил. Ибо старцы и немощные, за которых нельзя много выручить и которые негодны для работы, отдаются у татар – все равно как зайцы молодым собакам – юношам, которые учатся на них военному делу и побивают их камнями, или бросают в море, или убивают их каким-либо другим образом». Впрочем, Герберштейн тут же продолжает: «Те же, которые продаются, принуждены целых шесть лет пробыть в рабстве; по истечении этого срока они становятся свободными, однако не смеют уйти из страны». Таким образом, он подтверждает мысль о переводе невольников в полузависимое положение. И хотя исследователям удалось обнаружить лишь одно документально подтвержденное упоминание о казаке, который в 1525 г. отработал и получил свободу, видимо, именно такого рода поселенцы, отпущенные на основе бытового обычного повседневного права, во многом становились опорой оседлого земледелия в Крыму, перенося сюда быт и земледельческие навыки, характерные для их бывшей лесостепной родины.
В целом доходы от набегов банально проедались и растрачивались знатью на предметы престижного потребления – драгоценные украшения, дорогие обувь и одежду, оружие, конскую сбрую. Не вызывает сомнений, что войны и грабительские набеги не только не вели Крымское ханство к процветанию, но, наоборот, делали экономическое развитие практически невозможным, вели к застою в экономике и тормозили развитие производительных сил. Один из крымских ханов первой трети XVIII в., когда война давно уже перестала приносить ханству былые баснословные доходы, цинично заявлял: «Ничего мы не желаем, как токмо войны. Сия есть наш прямой элемент и источник всего нашего богатства. Но как скоро мир высушивает сей источник… мы паки становимся бедны».
Первоначальное накопление капитала и становление мануфактурного, а вскоре и фабричного капиталистического производства, семимильными шагами происходившие в это время в Западной Европе, практически не затронули Восток. Не удивительно, что принадлежавшее по всем признакам к Востоку Крымское ханство оказалось в таких условиях исторически обречено. В то время, когда в Англии в производство внедрялись первые машины, а во Франции распространялись идеи Просвещения, здесь в массе своей продолжал сохраняться мировоззренческий и бытовой уклад, характерный для кочевых и полукочевых обществ средневековья.
Поверхностные заимствования с Запада не способны были решить эту проблему, причем интерес высших слоев крымско-татарской знати сводился практически исключительно к новым для них западным развлечениям, таким как фейерверк, опыты с электрической машиной или театральные постановки. Если даже Османская и Российская империи, бывшие в XVIII в. гораздо более затронутыми модернизационными процессами государствами, почти не смогли в это время приблизиться по своему экономическому потенциалу к Западной Европе, а Речь Посполитая, также существенно более «западная», чем Крым, и вовсе прекратила свое существование, то Крымское ханство не имело в условиях враждебного окружения никаких шансов на выживание.
Впрочем, в условиях позднего средневековья – раннего нового времени, учитывая особенности экономики материковых соседей – Московского царства / Российской империи и Речи Посполитой, а также Османской империи и военную поддержку со стороны последней, Крымское ханство вполне могло существовать как самостоятельное государство за счет внешних и собственных внутренних экономических ресурсов. Лишь с первой четверти XVIII в., когда Российская империя после петровских реформ значительно модернизировалась, по крайней мере на фоне соседних стран, ханству стала угрожать серьезная опасность, противостоять которой оно в итоге оказалось не в силах.
